- Пусть будет по-твоему. Трудись в поте лица, расти отрока Кудеяра.
Марья - пустые щи[188] с незапамятных времён повсеместно слывёт днём всяческого обмана, не зря на Руси сказывают: «На Марью - заиграй овражки и глупая баба умного мужика на пустых щах проведёт и выведет». Незлобиво подшучивают друг над другом в этот день москвичи, хохочут над теми, кого провести на мякине доведётся. От того весёлого шума домовой просыпается в добром расположении духа, ласковым до хозяев. Ну а там, где хозяева злы и неприветливы, там и домовой лют.
В марте заканчивается у крестьян запас кислой капусты, потому апрельские щи прозываются пустыми, а про тех, кто хочет чего-то необычного, говорят: «Захотел ты в апреле кислых щей».
Под яркими лучами солнца быстро тают снега. На все лады - то звонко, то бурливо, то чуть слышно - трезвонят повсюду ручьи, спешат донести талые воды до рек и речушек, а те, переполнившись, вздымают потрескавшийся синевато-серый лёд, крушат его и несут постепенно уменьшающиеся в размерах льдины к далёкому синему морю.
Радуется сердце крестьянина, коли на Марью разольётся полая вода. Значит, быть большой траве и раннему покосу! Вот и просят повсюду: «Марья - зажги снега, заиграй овражки».
А вслед за Марьей - Поликарпов день. Об эту пору начинается весенняя бесхлебица, потому говорят: «Ворона каркала, да мужику Поликарпов день накаркала».
За Поликарповым днём - Никитин день. Те, кто по Оке живут, смотрят с надеждой на реку: коли на Никиту лёд не пошёл, то лов рыбы будет плохой. В этот день водяной от зимней спячки просыпается. Увидит над собой лёд - и таким лютым становится, всю рыбу истребляет и разоряет. Потому рыбаки спешат умилостивить его, угостить гостинцем - в полночь топят в реке лошадь или льют в воду масло. «Не пройдёт на Никиту-исповедника лёд - весь весенний лов на нет сойдёт».
Хоть и голодно, но всюду на Москве веселье. Только в великокняжеских покоях печаль да тревога - правительница при смерти. Утром Никитина дня, в среду, пришла Елена в сознание и как будто почувствовала себя лучше. Ярко светило весеннее солнце. Под окнами великокняжеского дворца звонкую радостную песню напевал ручей. Солнечные блики, отражённые движущейся водой, весело приплясывали на потолке.
Василий Шуйский пристально вглядывался в бледное, с синими подтёками лицо великой княгини.
«Так тебе и надобно, скверная бабёнка! Будешь знать, как меня, первостатейного боярина, поносить…»
Елена приоткрыла глаза.
- День-то какой нынче славный, - тихо проговорила она, - да, видать, не для меня светит солнышко, не жилец я на белом свете.
- Тебе, государыня, хуже? - озабоченно спросила Аграфена Челяднина.
- Нынче мне лучше стало, да сердце чует: не к добру то. Потому попрощаться хочу со всеми.
Елена глянула в сторону сыновей. Аграфена держала за руку младшего - Юрия, Ваня стоял между Иваном Овчиной и Фёдором Мишуриным. У дьяка тёмные волосы над высоким лбом, широкие густые брови, а борода огненно-рыжая.
- Тебе, Аграфена, сыновей своих доверяю. Береги пуще глаза.
- Не изволь беспокоиться, государыня, все исполню, как велишь.
Елена перевела взгляд на Ивана Овчину:
- А ты, Иван, стань детям моим заместо отца.
Василий Шуйский скрипнул зубами.
«Выходит, я старался ради того, чтобы этот кобель стал над нами. Не бывать тому!»
Новый приступ боли исказил лицо правительницы. Лекарь Феофил, склонившись, тихо спросил:
- Что у тебя болит, государыня?
- Всё у меня болит. Словно огнём внутренности жжёт…
Михаил Тучков не сомневался, что Елену отравили: с чего бы молодой бабе вдруг расхвораться неизвестно какой болестью? Ни поветрия, ни простуды не было. Правда, сам Феофил, лекарь добрый, опытный, не уверен в том, потому об отраве не заикается. Скажи - и копать придётся, кто зелье дал. А злодей, может, рядом стоит и над мучениями правительницы сейчас злорадствует. Кто отравил её? Михайло Захарьин? Шигона-Поджогин? Гришка Путятин или Фёдор Мишурин? Вряд ли они могли пойти на убийство Елены. Ни к чему им это.
Михаил Васильевич посмотрел на митрополита, Аграфену Челяднину и её брата Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского. Этим совсем уж не пристало травить великую княгиню. А вот братья Шуйские… Тучков пристально глянул в глаза старого воеводы. Василий Васильевич тяжко вздохнул и, повернувшись к образам, начал усердно креститься.
В это время Елена громко закричала и, резко оборвав крик, затихла.
- Мама, мамочка! - Юный великий князь бросился в объятия Ивана Овчины.
А по широко раздавшейся Москве-реке плыли голубовато-зелёные на изломе льдины. Толпы людей наблюдали за ледоходом. Заметив на льдине стоявшего столбиком зайца, москвичи дружно захохотали, заулюлюкали, засвистели. Радостью полнятся сердца молодых: лёд сойдёт, тепло явится, запоют в лесах соловьи-пташечки, покроются листвою деревья, распустятся цветы лазоревые. То-то будет по лесам любви да веселья!
Борис Евгеньевич Тумасов.
Зори лютые.
Смерть Ивана III. Государь Василий III. Братья государевы. Великая княгиня Соломония. Митрополит Симон и игумен Иосиф.
октябре лета тысяча пятьсот пятого тяжко и долго умирал государь всея Руси, великий князь Иван Васильевич. То терял разум, то приходил в себя.
За стеной октябрь-грязевик сечёт косым дождём, плачут потёками слюдяные оконца. А может, то слёзы катятся из открытых глаз великого князя Ивана Васильевича?
Помутившимися очами обвёл он палату. Скорбно замер духовник Митрофан. Опершись на посох, застыл митрополит Симон. В ногах, горем придавленные, недвижимы Михайло и Пётр Плещеевы, с ними князь Данила Щеня - верные слуги Ивановы.
А вона бояре, Твердя и Версень шепчутся. У Версеня на губах ухмылка. Увидев государев взор, замолкли. Ну, эти, верно, рады его смерти. Сколько помнит он, Иван, они были врагами его самовластия, хотя и молчали, опалы опасаясь. Великому князю подняться бы сейчас да прикрикнуть на них, псами б поползли. Ан нет силы не то, что рукой пошевелить, языком поворотить.
В стороне от бояр дьяки, дворянство служилое. Опора его, Ивана, единовластия. Стоят плечом к плечу, сникли.
Глаза Ивана Васильевича ненадолго остановились на сыне Василии. И не поймёт, скорбит ли он об отце либо радуется, как те бояре, Твердя и Версень, да и лишь на людях сдерживает довольство своё, что власть над всей землёй русской на себя принимает.
Сын худой, с крупным мясистым носом на бледном лице и короткой тёмной бородой. На мать, Софью, похож. Только и того, что ростом высок… Глаза тоже её, чёрные, ровно насквозь прожигают.
Вспомнил Иван Васильевич жену, подумал:
«Ах, Софья, Софья, ненамного пережил тебя. Как годы пробежали! А давно ль то было, как привезли тя на Русь из далёкого Рима? И хоть не имелось за тобой царства, ибо дядька твой, византийский император, бежал из Византии, изгнанный турками-османами, но была ты умом и душой царьградской царевной…»
И снова мысли о Василии:
«Хитёр он, и хитрость та тоже от матери. Но это хорошо, без хитрости как править будет? Разве только зол не в меру. Поладил бы с братьями своими, пусть себе сидят на княжении по тем городам, что выделены им. Проститься бы с ними, взглянуть на Димитрия, Угличского князя, и на Семёна, что в Калуге на княжение посажен, и на Юрия, князя Дмитровского. Андрейки и того нет нынче у постели. Видать, не допустили, малолетство щадят. Сколько это ему? На двенадцатый годок перевалило. Сыновья его, Ивана, кровь, плоть от плоти… Может, и в обиде они на него, что Василию шесть на десять городов завещал, им же на всех вполовину мене дадено. Но для того, чтоб не было меж ними усобиц. И брата старшего за отца чтили. Наказать бы сейчас Василию при митрополите, да голоса нет и грудь давит. Промчалась жизнь, аки мгновенье, в суете и хлопотах. За Русь радел и свово не забывал, не поступался ни в чём, никому. Ныне настала пора расстаться со всем, и сменятся заботы вечным покоем.
По-обидному быстро промчалась жизнь. Суетное время отмерило ему, государю Ивану, своё…»
Над умирающим склонился Василий. Взгляды отца и сына встретились. Что прочитал Василий в глазах отца, почему быстро отвёл взор?
Иван Васильевич спросить хотел о том, но вместо слов из горла хрип вырвался и тут же оборвался.
На ум пришла далёкая старина, когда захлёстывала Русь княжья и боярская котора. Тогда Шемяка, захватив великого князя Василия Васильевича, отца его, Ивана, ослепил и сам великим князем сел на Москве[189]. Да не надолго…