её за руку и легонько увлёк к двери, прошептав ей на ухо:
— Заклинаю тебя Хусейном, возвращайся к своим гостьям, что ждут тебя…
Немного посопротивлявшись, она послушалась его и стала потихоньку уходить, но обернувшись в сторону Ахмада, сказала:
— Не забудь передать мои поздравления той нахалке. И мой тебе совет — как сестры брату — после неё умойся спиртом, ибо она высасывает кровь.
Ахмад в бешенстве поглядел на неё, проклиная судьбу за то, что она выставила его напоказ перед другими, и особенно перед его родными, считающими его образцом добродетели и невозмутимости. Не оставалось особой надежды на то, что весть об этом происшествии не достигнет никого из членов его семьи, разве что совсем слабой. И не было надежд, что они поймут его — если всё же до них дойдёт эта новость — в силу их природного простодушия, — то поверят в его правоту. То была никем не гарантируемая надежда, что даже при самом худшем раскладе ему не стоит тревожиться, с одной стороны, из-за их покорности ему, а с другой — потому, что его воля довлела над ними. Так он уверился в том, что их потрясёт не сам этот позор, а скорее удивление. Помимо того, вероятность, что о нём узнает правду кто-нибудь из сыновей или даже вся семья, не будет для него невероятной гипотезой, и потому благодаря уверенности в себе он волновался не более, чем нужно было. В воспитании детей он не полагался на какие-либо примеры или убеждения, но боялся, что они свернут с серьёзного пути в жизни, последовав за его дурным примером, который однажды увидели. Потому он считал маловероятным, что они что-нибудь узнают про него до того, как повзрослеют. А потом уже его не слишком-то и волновало, что будет, если тайна его раскроется. Лишь из-за одной вещи никак не мог он успокоиться от всего, что произошло. Да, правда, было тут место и радости, и гордости за себя, ибо то, что такая женщина, как Джалила, пришла к нему, чтобы поздороваться, позабавиться или вообще поиздеваться над его новой любовницей, было для него «многозначительным событием», косвенным признаком того, что такой мужчина, как он, не ставит ничего на одну планку со страстью, музыкой и весельем. Счастье его было бы совсем безмятежным, если бы это прелестное событие случилось где-нибудь подальше от семейного круга!
Что же до Ясина и Фахми, то они не сводили глаз с двери гостиной с того момента, как туда проникла Джалила, до того, как она вышла в сопровождении господина Мухаммада Иффата. Фахми был несказанно удивлён. У него даже голова закружилась, как в своё время у Ясина, когда Зануба сказала ему: «Он из нашего квартала, и ты наверняка слышал о нём… Господин Ахмад Абд Аль-Джавад…» Ясином завладело любопытство, и он всё понял. Сердце его пробудилось от упоения счастьем и духовного сопричастия отцу в доме у Занубы. Джалила была ещё одним звеном в жизни отца, которая — так он считал — была целой золотой россыпью увлечений. Отец превзошёл все его представления о нём. Фахми же продолжал надеяться на то, что в конце концов узнает, чего же нужно было этой певице от его отца. По какой-то причине он сводил приглашение её сюда со свадьбой Аиши, пока не пришёл Халиль Шаукат и не объявил со смехом, что Джалила «просто пошутила» с господином Ахмадом, и «высказывает симпатию к нему как друг». Тут Ясин, которому хмель развязал язык, больше не в силах держать в секрете то, что знал об отце и едва дождавшись, пока Халиль покинет комнату, начал выдавать всю подноготную брату, склонившись к его уху и подавляя хохот:
— Я утаивал от тебя кое-что, что меня смущало, так как не хотел, чтобы об этом проведали в нашем квартале. Но раз уж я видел то, что видел, и слышал то, что слышал, то тебе-то уж так и быть, раскрою.
И он начал рассказывать Фахми о том, что ему довелось увидеть и услышать в доме у Зубайды-певицы. Фахми в замешательстве время от времени прерывал его рассказ словами: «О, не говори этого…», или «Ты, что, потерял сознание?», или «И ты ещё хочешь, чтобы я поверил в это?», пока брат не рассказал историю до конца со всеми подробностями.
Фахми в силу своего идеализма и убеждений был не готов понять и переварить, что у его отца есть ещё одна — тайная — жизнь, когда он сам был одним из столпов его убеждений и устоев идеализма. Наверное, существовало какое-то сходство между тем, что он испытывал, обнаружив правду, и тем, что чувствовал младене, ц — если можно такое представить — переходящий из материнского чрева в полную тревоги и волнений жизнь. А может, он бы поверил в тот момент, если бы ему сказали, что если посмотреть на отражение мечети Калауна, то самой низкой частью в ней станет минарет, а самой высокой — мавзолей, или если бы сказали, что Мухаммад Фарид предал дело Мустафы Камиля [41] и продался англичанам; в любом случае, ни то, ни другое не могло вызвать у него больший протест и тревогу. «Мой отец ходит к Зубайде, чтобы напиться, повеселиться, попеть и поиграть на тамбурине!.. Он покорён шуткам Джалилы и дружит с ней!.. Отец пьёт вино и занимается прелюбодеянием. Как может всё это быть собрано в одном человеке?… Значит, это не тот отец, которого я считал дома идеалом благочестия и силы!.. Так какой же из них — подлинный?… Я будто слышу его прямо сейчас, он повторяет: „Аллах Велик… Аллах Велик… Как будто подпевает! Двуличие и притворство!.. Но он прав. Прав, если оторвался от всего этого ради молитвы, и прав, когда гневался… Так порочен мой отец, или же разврат — это добродетель?!..“»
— Тебя это поразило?.. Меня тоже поразило, когда Зануба произнесла его имя. Но я быстро притворился и спросил её, что в нём такого плохого?!.. Безбожник!.. Ну таковы уж все мужчины, или такими должны быть…
«Да, такие слова и впрямь достойны Ясина… Ясин — одно, а отец — совсем другое… Ясин!.. А что, собственно, Ясин?!.. Но как я могу повторить такое сейчас, когда отец… мой собственный отец ничем от него не отличается, он пал столько же… Но нет,
