это не падение. Просто что-то, чего я не знаю… Мой отец не грешит… Он не может грешить…Он выше всяких подозрений…, и в любом случае, выше презрения».
— Ты всё ещё удивлён?!
— У меня в голове не укладывается то, что ты сказал!
— Почему же?… Рассмейся, и ты поймёшь, каков этот мир. Да, он поёт, а разве пение — это плохо? И напивается. Поверь мне, пить вино приятнее, чем есть. И любит. А любовь была развлечением халифов. Вот почитай «Диван» Аль-Хамаса и рассказы-комментарии к нему. Наш отец не совершил никакого греха. Давай вместе скажем ему «Да здравствует господин Ахмад Абд Аль-Джавад, да здравствует наш отец». Я тебя оставлю пока, надо бы мне наведаться по этому случаю к рюмочке, которую я спрятал под стулом.
Когда певица вернулась к своему оркестру, среди женщин пронеслась весть о том, что она встречалась с господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом. Её передавали из уст в уста, пока наконец она не достигла ушей Амины, Хадиджи и Аиши. И хотя они слышали такое впервые, многие дамы, чьи мужья находились в приятельских отношениях с господином Ахмадом, передавали эту новость без особого удивления, да ещё и перемигиваясь с улыбкой — признак того, что им было известно куда больше, чем они говорили. Но ни у одной из них не возникало и мысли заговорить на эту тему открыто, может быть, потому, что говорить о таких вещах перед дочерьми Амины было некрасиво. Но вдова покойного Шауката всё же сказала Амине как бы шутя:
— Остерегайся, госпожа Амина, ведь Джалила положила глаз на господина Ахмада!
Амина пренебрежительно улыбнулась, и лицо её покрылось краской смущения. Она впервые видела такое явное доказательство подкравшегося к ней подозрения. И хотя терпение и выдержка были привычны ей, всё же прямое доказательство ставило её в неловкое положение и ранило её сердце. Она почувствовала боль, которой никогда раньше не испытывала. Раненое самолюбие стало кровоточить. Одной из женщин хотелось истолковать слова вдовы Шаукат каким-нибудь учтивым выражением, достойным матери невесты, и она произнесла:
— Та, лицо которой будет таким же красивым, как у госпожи Умм Фахми, не стоит опасаться, что супруг её заглядывается на другую!
Амина расправила плечи, и на губах её заиграла бодрая улыбка; в любом случае это было каким-никаким утешением от подавленной боли, что мучила её. Но когда Джалила запела свою новую песню, голос её внезапно вызвал у Амины ярость, и на какой-то миг она почувствовала, что не владеет собой, хотя очень быстро смогла подавить её силой воли, достойной женщины, что никогда не признавалась себе, что она тоже вправе злиться. Аиша и Хадиджа же восприняли новость с изумлением, и с вопросительным взглядом переглянулись, не понимая, что всё это означает. Однако удивление их не шло ни в какое сравнение с тем, что довелось пережить Фахми, или с болью ревности, что испытала их мать. Видимо, обе сестры полагали, что для такой женщины, как Джалила, стоять перед оркестром, а потом ещё взять на себя труд спуститься в гостиную, где сидел их отец, чтобы поприветствовать его и поговорить, было и впрямь поступком, достойным восхищения. Затем Хадидже инстинктивно захотелось посмотреть на выражение лица матери, и она украдкой кинула на неё взгляд. И хотя она увидела, что та улыбается, но заметила, что одновременно мать испытывала боль и стыд, что омрачали её ясный лик. Хадидже стало неприятно, и тут же она разозлилась на певицу, а заодно и на вдову Шауката, да и на всех гостей.
Когда подошёл час расставания, она забыла обо всех своих тревогах. Даже если бы прошли недели, месяцы, всё равно образ Аиши в свадебном платье не покинул бы их мысли.
Квартал Аль-Гурийя показался укрытым мраком и тишиной семье Абд Аль-Джавад, когда та покидала дом новобрачной и возвращалась к себе в Ан-Нахасин. Процессию возглавлял господин Ахмад, который шёл один, а следом за ним, в нескольких метрах — Фахми и Ясин, приложивший все свои силы, чтобы взять себя в руки и идти твёрдой походкой, не теряя сознания от количества выпитого. За ними поодаль следовали Хадиджа и Амина, Камаль и Умм Ханафи. Камаль присоединился к этому каравану нехотя, и если бы не «погонщик», он обязательно нашёл бы способ взбунтоваться, вырваться из рук матери и вернуться в тот дом, где они оставили Аишу. Через каждый шаг он то и дело оборачивался и смотрел на ворота Аль-Мутавалли, чтобы с сожалением попрощаться с последними символами праздника: вроде того зажжённого фонаря, что висел над деревянной лестницей у входа на улицу Суккарийа, и запечатлеть в памяти его образ. До чего же разрывалось его сердце, когда он глядел на свою семью, в которой теперь отсутствовал самый любый после матери человек. Он поднял глаза на родительницу и шёпотом спросил:
— А когда вернётся к нам старшая сестрица Аиша?
Точно таким же голосом она ответила ему:
— Больше не повторяй этих слов и помолись за то, чтобы она была счастлива. И она нас будет теперь часто навещать, и мы — её тоже.
Охваченный гневом, он снова зашептал:
— Вы посмеялись надо мной!..
Мать указала рукой вперёд, в направлении отца, которого почти целиком поглотила тьма, и зашипела: «Тшшш». Однако Камаль был занят тем, что воспроизводил в уме всё увиденное в доме новобрачных. Те зрелища, что он увидел там, показались ему чрезвычайно странными, да ещё вдобавок к тому фантазия его смешивалась с изумлением. Он потянул к себе руку матери, чтобы она отстала от Хадиджи и Умм Ханафи, и снова шёпотом спросил, указав назад:
— А ты не знаешь, что там произошло?..
— Что ты имеешь в виду?..
— Я видел через щёлку в двери.
Сердце матери сжалось от тревоги, ибо она догадалась, на какой дом и на какую дверь он указывает, но не веря своим предчувствиям, спросила:
— Какой такой двери?..
— Двери комнаты невесты!
Женщина взволнованно сказала:
— До чего же некрасиво подглядывать через приоткрытую дверь!..
Камаль рассердился и прошипел:
— Я не видел в
