А сейчас утро, посольский поезд, прибывший накануне в Мурманск, еще стоит на запасных путях, а бдительная педагогиня уже поместилась на черном сундуке, стоящем возле купе посла — как некогда на Фурштадской в Петрограде и позже на Дворянской в Вологде. Ничто не в состоянии обмануть зоркости мадам Кноринг.
Но, кажется, произошло чудо, быть может, физиологическое, а возможно, педагогическое: посол заговорил по-русски! Уже давно ночь занавесила окна вагона светлыми северными шторами, уже давно сон сморил мадам Кноринг, и она тихо дремлет на своем черном сундуке, а посол бодр и полон сил. Он усадил перед собой всех, кто способен слушать: и секретаря-переводчика, и шефа посольского протокола, и лунного человека, и, разумеется, военного атташе. Нет, бывают же чудеса на свете: посол заговорил по-русски!
— Говорят, что мы в Мурманске потому, что сюда не только легко войти, но отсюда легко и выйти. Неверно!
Да, в речи, где русские слова изображены латинскими буквами, посол стремится убедить мятежную Россию в преимуществах старого порядка над новым. Посол уже может говорить об успехах союзнического оружия на русской земле! Британский крейсер «Атентив» расстрелял в упор береговые батареи острова Мудьюг и открыл войскам вход в Архангельск. От Мурманска до Архангельска, от Архангельска к Вологде, от Вологды к Москве! Сколько надо войск, чтобы взять Москву? Сто тысяч — более чем достаточно. А с востока идут чехи — о чехах забывать не надо! Правда, первые бон на пути к Вологде были наижестокими, но терпение и настойчивость все победят — на Москву!
Была осень восемнадцатого года.
Репнины решили, что Николай Алексеевич съездит на два дня в Питер — не все дела по переезду в Москву были устроены. Поезд был полупустым и ушел с опозданием на час. Москва осталась позади, объятая дождливым мраком и туманом, совсем осенним. Медленно проплывали дощатые платформы подмосковных дачных станций, черные от дождя, широкие, похожие на плоты. Москва будто удерживала поезд силой своего притяжения, вот выйдет он за пределы магнитного поля и тогда наберет скорость.
Тревога, идущая исподволь, все нарастающая, от которой не убережешься, взяла в плен и Репнина — казалось, что она, как прибывающая вода, подберется к самым шлюзам и сломит их… Перед отъездом в Питер Репнин говорил с Чичериным — Георгий Васильевич не скрывал, что после июльского взрыва не стало тише. Куда устремит Россию ее трудная судьба, по каким косогорам?
Где-то за Клином Репнин невольно прислушался к разговору, происходящему у окна. Наверно, говорил питерец — есть в говоре жителей северной столицы своя отчетливость, чуть-чуть торжественная. Голос был слышен даже тогда, когда человек переходил на шепот.
Трех фраз было достаточно, чтобы Репнин понял, что речь шла о событии, происшедшем в салтыковском дворце у Троицкого моста, который все еще был занят под английское посольство. История казалась необычной даже для петроградской хроники восемнадцатого года, которая не была бедна событиями. Чека получило сообщение, что в салтыковском дворце происходит нечто вроде конференции английских агентов. Дворец был оцеплен. Когда отряд чекистов проник в здание, то оказалось, что оно полно дыма — во дворце жгли бумаги. Не без опаски чекисты прошли вестибюль и вступили на лестницу, ту самую, на которой обычно встречал своих гостей Бьюкенен. Выступили знаменитые зеркала против входной двери — здесь дым был не так густ. Заветные три ступени и на этот раз преодолеть было нелегко — сработала система зеркал и раздались выстрелы. Позднее выяснилось, что на лестнице, где было традиционное место Бьюкенена, стоял, обнажив пистолет, военно-морской атташе Кроми.
Англичанин сразил наповал чекиста, идущего впереди. В следующий момент упал с простреленной головой и сам Кроми.
Репнин слушал рассказ незнакомца, и в памяти встал январский вечер восемнадцатого года, пестрая стая питерских аристократов, атакующая столы расчетливых англичан, беседа с сэром Джорджем Бьюкененом о путях новой русской дипломатии и руки сэра Джорджа, лежащие на столе без признаков жизни.
Репнин вышел в коридор. Незнакомец (нестарый человек в офицерском кителе с отпоротыми погонами) продолжал свой рассказ.
— Стены посольств уже никого не сдерживают, если огонь перенесен за их пределы! — произнес незнакомец. — Линия фронта пересекла апартаменты посла, и «максимы» ведут огонь по кабинету первого советника! Вы улыбнулись иронически? — обратился человек в кителе к Репнину.
— Как следует из ваших же слов, не столько по апартаментам, сколько из апартаментов, — заметил Репнин.
Человек в кителе смутился:
— А это уж как когда!
Дверь купе в дальнем конце коридора открылась, и вышел Кокорев, одетый необычно: пиджак, косоворотка, брюки в сапогах.
— Николай Алексеевич, нам с вами никак не разминуться! — произнес он, быстро приближаясь. — Еще в Москве до отправления поезда мне показалось, что я услышал ваш голос.
Действительно чудо, и не только по той причине, какую имел в виду Кокорев. Чудо в другом: разговор, который только что услышал Репнин, будто вызвал сюда Кокорева.
— Заходите. Василий Николаевич (время не обскачешь — Репнин может назвать Кокорева так), в купе я один. Вы надолго в Питер?
— Дня на три… Дзержинский там.
— События переместились? — спросил Репнин.
— Нет, почему же? Эпопея Локкарта достигла своей кульминации. Локкарт — это Хлебный переулок в Москве.
— Разве это все еще его адрес? — спросил Репнин.
— Нет, — ответил Кокорев. — С той ночи, — пояснил он. — Признайтесь, что вы не очень верили, что Локкарт пойдет так далеко?
Репнин сел удобнее, опершись спиной о стену вагона.
— А я и сейчас принимаю это до определенного предела.
Кокорев не мог скрыть улыбки — он будто хотел сказать: «В известном возрасте человек нелегко расстается со своими заблуждениями».
— А вы знаете, что произошло?
Что имел в виду Кокорев? События в Хлебном переулке? Всю эту историю, которая пошла по Москве под названием «арест Локкарта»? Это имеет в виду Кокорев?
— Я хочу знать, что произошло, — сказал Репнин с той грубой прямотой, какая у него обнаруживалась не часто.
— У вас есть два часа. Николай Алексеевич?
— У меня есть ночь.
— Вряд ли от вас потребуется такая жертва, — сказал Кокорев и улыбнулся, улыбнулся рассеянно, думая уже о том, что намеревался рассказать Репнину. — Должен признаться. Николай Алексеевич, сомнения, и немалые, были и у меня. Все произошло, как вы знаете, в ночь на первое сентября. Когда во тьме встало это шестиэтажное здание в Хлебном переулке, очень плоское, зауженное, не без претензии на моду, я, признаться, подумал: почему Локкарт поместил свою резиденцию в многоэтажном доме, а не в особняке, как живут обычно люди его круга? Чем объяснить это: неискушенностью или желанием иметь по соседству таких, как он сам? А может, все от молодости, от щегольства — для него комфорт не роскошь, а потребность. Мне тоже нравятся эти новые дома, построенные в начале века, — их много в Питере на Каменноостровском. Есть в этих домах нечто от прогресса времени. Нет, не только лифт, паровое отопление, электричество — сам стиль дома, обилие стекла и камня, высокие потолки, простор… Этот шельма Баскаков был человеком расчетливым, он и хозяин, он и подрядчик: строит первый этаж, а подвал уже сдал в аренду, строит второй — сдал первый и так до самого неба, лишь бы фундамент был толстым, лишь бы основа выдюжила! Хоть он сдавал по этажам, а подобрал квартирантов одни к одному: генералы в отставке, присяжные поверенные, крупные чиновники, знатные иностранцы. Я не знаю, жил ли здесь Локкарт, когда был вице-консулом. В доме один подъезд, и это облегчило нам задачу. Былой комфорт заметно поубавился в этом новом доме — восемнадцатый год! Лифт не работает, электричество на *** выключено, и свет от наших зажигалок поскакал по бугристому восьмиграннику, которым на лестничных площадках застеклены просветы. Вот так, размахивая зажигалками, пошли на пятый этаж. Шел, думал: как-то встретит Локкарт? Представьте ощущение чисто психологическое: месяцы и месяцы держать человека в поле зрения, думать о нем день и ночь, знать его так, как, наверно, знают его немногие, и потом встретиться лицом к лицу в той своеобразной обстановке, в какой предстояло вше встретить его этой ночью. Стук в дверь, заспанный голос секретарши, узкий коридор, точно улочка в средневековом городе, и, совсем как в таком городе, коробка уличного фонаря над головой вместо абажура. А потом разговор с Локкартом, который поднялся с постели так проворно, точно ждал нас еще с вечера, а мы запоздали и пришли за полночь. Как сейчас вижу, Локкарт сидит на оттоманке. Уши чуть-чуть оттопырены (он из тех, кого зовут лопоухими), толстые губы сомкнуты, но дышит тяжело — видно, безнадежно простыл. Удушливо пахнет маслянистым кремом, которым смазаны его волосы. Разумеется, обыск очень тщательный. Нет, это не просто холостяцкая квартира, пожалуй, квартира-контора с секретарем и слугами, которые живут тут же, квартира-штаб, где все шесть комнат, даже гостиная и спальня, не столько приспособлены для жилья, сколько для работы, где батареи полных и пустых бутылок, которые никуда не упрятать, в сочетании с такими же запасами сигарет и папирос свидетельствуют, что работа эта преимущественно ночная, где деньгами, и царскими и советскими, в крупных купюрах, забиты ящики письменного стола, где пистолет и патроны лежат у хозяина квартиры под рукой… Это квартира — командный пункт, квартира-бивуак, куда можно было явиться и по телефонному звонку, и, что надежнее, по световому знаку в окне — дом стоит, как утес, окна пятого этажа видны издали, при желании их можно рассмотреть и с Поварской в любую непогоду. Последнее, что я увидел, когда обыск заканчивался, окна, уже тронутые предрассветным солнцем, желтое лицо Локкарта, зябко пожимающего плечами, и груду денег на обеденном столе, именно груду — такое количество денег можно увидеть только в банке. Кстати, позже я не раз возвращался в мыслях именно к этой груде денег — как показали последующие события, Локкарт дал этим деньгам работу.
