Да в жестоком ли лемехе революции дело? Издавна в мирной колеснице посольства коренным был посол, а пристяжными два его верных сподвижника — коммерческий и культурный советники. Все на своих местах: и легально, и благородно, и достойно. Разумеется, русская дипломатическая служба знала и иных советников, но их стыдились, как стыдятся в богатом доме бедного родственника, да никто и не считал их дипломатами. Что-то произошло в мире непоправимое, если коммерческий атташе стал мишенью насмешек (господи, какая может быть торговля, когда рушатся троны и карта мира изрезана в лоскутья!), а о культурном советнике просто забыли, будто он никогда не существовал.
Коренным все еще остается посол, но могучие пристяжные держат его на помочах, как держат вольную лошадь, утратившую способность опереться на собственные ноги: справа от посла — советник от разведки, слева (именно слева, а не справа!) — советник от генерального штаба. Как хочешь, так и понимай. Собственно, в какой мере необходим в этих условиях посол и обязательно ли должен быть послом дипломат? При новой системе послом может быть человек, который в самых смелых своих мечтах видел себя туземным царьком, главой американских духоборов или, наконец, вожаком мафии, но только не послом, а стал именно послом. Дипломатия становится машиной, а посол всего лишь винтиком, главное, чтобы винтик был, — в дополнительном запасе прочности нет нужды, машина будет работать.
Другое дело советник от разведки или советник от генерального штаба… Нет, многомудрость нашего века в этих людях с неизменно посеребренными висками и розовыми лицами, в их кастовости, в их патриархальности, в их откровенном пренебрежении к штатским, в их знании истории, истории — не философии!
Утром, когда поезд пришел в Петроград. Репнин вышел на перрон вместе с Кокоревым. Казалось, и Кокорев не спал: шаг был тих, лицо серо-желтое, под цвет неярких питерских камней.
— Вы помните наш разговор о копье? — спросил Кокорев.
Разумеется, Репнин помнил этот разговор, но какой смысл Кокорев пытается придать словам о копье сейчас? Не о том ли он говорит, что убиты Володарский и Урицкий, тяжело ранен Ленин?..
— Невозможно отразить удар, не взяв в руки оружия, Николай Алексеевич, — сказал Кокорев.
Вот Кокорев и пошел по последнему кругу: все, что он был лишен возможности сказать Елене, он говорит Репнину.
На площади у вокзала они расстались.
— В Москву послезавтра? — спросил Репнин.
— Может, и послезавтра, но только не в Москву, Николай Алексеевич.
— В Вологду? — улыбнулся Репнин.
Кокорев помолчал.
— Нет… в Архангельск. — Он снял свой кожаный картуз. — Кланяйтесь… Елене Николаевне.
Так вот куда устремил свои стою Кокорев! В тревожную тьму севера, в Архангельск, за пределы кордона, который стал с некоторого времени огневым. «Кланяйтесь… Елене Николаевне». Да, не в этой ли фразе приязнь к Репнину, которая при всех взрывах была у Кокорева прочной, приязнь и, пожалуй, доверие?
Репнин сошел с тротуара, пытаясь рассмотреть уходящего Кокорева, но тот уже не был виден.
Чичерин сообщил Репнину, что их приглашает к себе Ленин. Для Репнина это было неожиданно: лишь третьего дня Ленина впервые видели на улице. Его рука была на перевязи, он шел нетвердо, обратив улыбающееся лицо к солнцу. Если в таком состоянии он хочет видеть Репнина, значит, дело не терпит отлагательств. Николай Алексеевич условился с Чичериным направиться в Кремль вместе, однако Георгия Васильевича вызвали туда еще утром и он не возвращался в наркомат весь день. Нет, все указывало, что происходит нечто необычное.
Чичерина в Совнаркоме не оказалось, как, впрочем, не было там и Ленина. Пришел секретарь и сказал, что Ленин хотел бы остаться этот вечер дома и просит Репнина к себе, кстати. Чичерин уже там.
Девушка в просторной бумазейной блузе повела Репнина по длинному коридору, мимо солдата, сидящего на табуретке, с огромной трехлинейной винтовкой в руках, мимо шкафа с книгами, мимо человека в кожанке, задумчиво раскуривающего трубку, мимо женщины в пенсне, замершей над раскрытой тетрадью, к дальней двери, где находилась квартира Ленина.
— Простите, — произнесла девушка, приглашая Репнина войти. — А как скоро будет товарищ Белодед?
— Право, не знаю, — сказал Репнин, а сам подумал: «Однако не предполагал я увидеть Белодеда сегодня».
Репнин готовился войти в просторные апартаменты, заполненные сумерками, с высокими орехового дерева панелями, со стенами, оклеенными тисненой кожей, а увидел небольшую комнату со столом под клетчатой скатертью, уставленной разномастной посудой, и в пролете раскрытой двери другую комнату, очевидно спальню, с кроватью, застланной пледом.
— Это ты, Николай? — Репнин услышал мягкую поступь Чичерина, и в следующую секунду Георгий Васильевич появился в дверях. — Не припомнишь ли, — заговорил он, и Репнин ощутил в ладони некрепкую, заметно податливую руку, — не припомнишь ли, Британский музей давал книги на дом?
— Да, да, давал на дом? — послышался голос Владимира Ильича из соседней комнаты. Ленин медленно поднялся с кресла, опершись правой рукой о подлокотник — левая была на перевязи. — Я не могу припомнить, чтобы брал книги на дом. — Он поклонился Репнину и, все так же опираясь на подлокотник, медленно опустился в кресло.
— Я проработал в библиотеке музея год и, очевидно, воспользовался бы этой возможностью, если бы она… — Репнин запнулся, ему явно не хотелось отдать предпочтение кому-либо из спорящих. — Если бы она имела место, — заключил он.
— Я же говорил! — возликовал Ленин, ему было приятно, что память не подвела его. — Нет, нет, Георгий Васильевич, я преотлично помню: не давали, не давали!
Он произнес «не давали!» так, будто связывал с этими словами больше, чем исход спора, — каждой страсти он отдавал всего себя.
— Хорошо помню, что проштудировал том Бисмарка, который только что вышел, проштудировал от корки до корки, — произнес Ленин, указывая взглядом на кресло подле себя и приглашая Репнина сесть. — И каждый раз, — продолжал Владимир Ильич, — когда приходил в библиотеку, возвращался к странице, которую закончил накануне. Кстати, у него есть великолепное высказывание о дипломатии творческой и догматической.
«Ну вот мы обогнули землю и благополучно вернулись на прежнее место! — решил Репнин. — Спор о дипломатии творческой и догматической продолжается». Репнин огляделся. «Сейчас придет Белодед, и я ввяжусь в этот спор», — подумал он и тут же услышал, как комната вздрагивает от размеренных шагов; разумеется, это был Белодед.
— Нет-нет, мы вас не ругали. Но через одну минуту начали бы ругать, — заметил Владимир Ильич, подавая руку Белодеду. — Не правда ли?
— Да, а заодно и меня. — Репнину стоило усилий взглянуть сейчас в глаза Петру: пришла очередь Репнина отвечать на рукопожатие Белодеда.
— Дипломатия и революция никогда не состояли в законном браке, — сказал вдруг Ленин.
— Там, где революция, много ли дела у дипломатии? — спросил медленно Репнин, ему казалось, что замечание Владимира Ильича адресовано ему.
— Нет, наоборот, но они никогда не шли рука об руку, — заметил Ленин.
— Не шли, но должны идти! — живо реагировал Чичерин и подошел к книжной полке, он не терял надежды вернуться к спору о Британском музее и взять верх.
— Да, разумеется, — задумчиво произнес Ленин, оборачиваясь к собеседникам и осторожно перекладывая здоровой рукой руку на перевязи, он готовился к обстоятельному разговору и хотел занять позицию удобнее. — Нет, речь отнюдь не будет идти о том, чтобы дипломатия пришла на помощь революции. — Ленин теперь уже прямо смотрел на Репнина; то, что он намеревался сказать, он хотел высказать именно Репнину. — Наше представительство в Берлине активно, однако его активность имеет свою тенденцию. Пока я болел, я перечитал депеши нашего посла в Берлине, и у меня создалось впечатление… Короче, круг людей, с которыми общаются наши дипломаты, мог бы быть шире.
— Вы полагаете, Владимир Ильич, — нетерпеливо откликнулся Петр, — что мы игнорируем связи с пролетарским Ведингом?
Ленин улыбнулся.
— Только ли с ним надо говорить? — Он сделал паузу, раздумывая, как точнее ответить на вопрос Петра. — Мы, как мне кажется, повернулись спиной к аристократическому Берлину.
— Но это так естественно, Владимир Ильич, — сказал Белодед.
— Очевидно, естественно, как все, что определено нашими эмоциями, но верно ли?
Репнин смотрел сейчас, как Ленин укладывал больную руку: он еще не все сказал.
— Но берлинские аристократы могут и не пойти в дом с красным знаменем. — Белодед начинал понимать замысел Ленина, однако продолжал настаивать на своих возражениях.
