– Батрак я, – с натугой, точно оправдывая себя в чем-то, сказал Ориккайнен и поднес к лицу свои широкие красные ладони. – На вырубках «Вяррио»… Может, слышал?
– Работал.
– Что?
– На «Вяррио», говорю.
– Ты?
– Я.
– Когда?
– Давно, – вздохнул ефрейтор, – еще до революции.
– Лесоруб?
– Был. Сейчас учитель.
– Вот как, – задумчиво протянул капрал и почему-то успокоился. – Карел?
– Нет, финн. – Ефрейтор забросил окурок в лощину, где лежал под ворохом листьев мертвый офицер, и спросил: – За что ты его?
– Сволочь он… солдат обижал… А ты, выходит, видел?
– Я как раз вот здесь сидел. Скажу честно, ловок ты – даже пикнуть не дал ему. Только чего же пуукко свой оставил?..
– Растерялся, никогда своих не приходилось…
Ориккайнен снова потрогал ножны, прищурился:
– Меня… к своим отведешь?.. Или как?..
– А чего тебя отводить? – улыбнулся ефрейтор. – У нас таких, как ты, много!
– Допрашивать будете…
– А мы и так все знаем. Больше тебя даже.
– Значит – пуля?
– И пули тратить не буду.
– Что же тогда?
– А иди куда хочешь! Все равно вам конец скоро.
И, как бы в подтверждение своих слов, ефрейтор бросил к ногам Ориккайнена его длинный пуукко:
– На, возьми!..
«Вот сейчас и выстрелит, – подумал капрал, не решаясь забрать нож. – Если бы русский был – можно поверить, а он – финн, мы все такие…»
– Дурак ты капрал!..
Непослушными пальцами Ориккайнен втиснул острое лезвие в ножны.
– Что ты делаешь со мной? – изменившимся голосом прошептал он. – Как же я теперь стрелять-то в вас буду?..
– А ты не стреляй.
– Война.
– А ты не воюй!
Ориккайнен поднял тяжелый «суоми», протянул его ефрейтору:
– Слушай, возьми-ка ты меня лучше в плен.
– От этого война раньше не кончится.
– Нет, ты возьми! А то еще, не дай бог, встретимся…
– Если хочешь – давай. Хоть завтра.
– Не приду я больше к тебе. Берешь – так бери сейчас.
– Иди к черту, – равнодушно сказал ефрейтор и встал. – Убирайся!..
– Нет, ты возьми!
– Тьфу, финское отродье!.. Слушай, ты случайно не из Хяме? Там все такие твердолобые.
– Я за тобой пойду.
– Не нужен ты мне.
– А там, – капрал махнул рукой за озеро, – там я тоже теперь не нужен.
– Ничего, можешь пригодиться. Если, конечно, дураком не будешь.
Ефрейтор потянул капрала за рукав, вдвоем они взошли на пригорок.
– Вот, – сказал ефрейтор, – видишь ту сосну?
– Вижу.
– Видишь, на ее стволе белеет что-то?
– Вижу.
– Так вот. Сходи прочти – это листовка. И написана она вашими солдатами, которые у нас в плену. В этой листовке они к вам обращаются – к тем, кто еще не расстался с оружием. Прочтешь – многое ясно тебе станет. Если увидишь, что врут в листовке, обманывают таких, как ты, разорви ее и выстрели мне вслед. Если увидишь, что это правда, снеси к себе в землянку, пусть прочтут другие… Прощай! До лучших времен!..
– Постой, – остановил его Ориккайнен, – как зовут тебя, чтобы знать?
– Лейноннен-Матти!
* * *
Он шел обратно. Листовка шуршала у него за пазухой, и он часто доставал ее, снова и снова прочитывал серые, размытые дождем строчки.
«Так значит, – раздумывал капрал, – Паасикиви еще в марте ездил в Москву для переговоров о мире. И еще в марте – вон когда! – Суоми могла выйти из войны. И русские шли на это, они тоже согласны мириться… А вот Рюти, этот старый пес, сорвал переговоры. Значит, опять сиди капрал Ориккайнен в землянке, дави вшей, грызи „фанеру“, бей русских…»
Кто-то тихо свистнул. Капрал огляделся и, заметив на одном дереве кольцевой надрез коры, уверенно направился прямо к нему.
– Кто здесь?.. Ах, это ты, Олави!..
– Я, капрал, – послышалось сверху. – Поднимайся сюда, поговорим…
Ориккайнен ухватился за нижний сук и, сильно подтягивая свое тяжелое тело, добрался до люльки. Олави, привязавшись веревкой к стволу дерева, расхаживал вокруг него по доске, всматривался в затянутую хмарью лесную глушь; рядом с ним лежала, упираясь в развилок сучка, винтовка с оптическим прицелом…
– Ну, – спросил он, – нашел эту собачью морду?
– Нет.
– Ни живого, ни мертвого?
– Никакого. Наверное, обиделся и сбежал к русским…
Олави выругался и вдруг притянул к себе винтовку – стал тщательно целиться.
– Что там? – спросил капрал…
– Да какой-то москаль бежит. Но ему, чувствую, больше не бегать.
– Обожди, – сказал Ориккайнен, – дай-ка я сам пугну его…
Он вдавил в плечо удобный приклад, сильный окуляр приблизил к нему фигурку солдата, в котором – так показалось – он узнал Лейноннена-Матти.
– Ветер дует справа, – предупредил его Олави, – ты учти это.
– Учту, – ответил капрал, три гулких выстрела подряд огласили притихший лес.
– Эх, ты! – сокрушенно вздохнул Олави. – Такая цель была, и – промазал. Ты, я вижу, совсем разучился стрелять…
– Может быть, и разучился, – хмуро ответил капрал.
Рябинин очнулся, лежа на широкой медвежьей шкуре.
Пахло табаком, потом и сырым океанским воздухом. Посередине чума над костром висел большой закопченный таган. Из-под его крышки поднимался пар, приятно пахнущий крепко заваренным чаем.
Перед капитан-лейтенантом сидела молодая узкоглазая женщина с гладко зачесанными иссиня-черными волосами. Она курила длинную тонкую трубку. Заметив, что Рябинин открыл глаза, она выпустила дым и улыбнулась, обнажив ряд крепких белых зубов.
– Где я? – спросил он.
– Здесь, – последовал ответ.
– Кто ты?
– Женщина.
– Как тебя зовут?
– Нага.
– Дай курить!
– На!
Она сунула ему в рот трубку и отошла, вернувшись обратно с тарелкой, на которой лежали дымящиеся куски жареной оленины.
– Ешь, – сказала Нага, подсовывая ему жирный кусок мяса. – Ты скоро уедешь отсюда. Олешки бегают по тундре быстро, быстро – как ветер… Ешь, Прошка Николаевич!
– Откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Это сказал твой человек. У него на плече две блестящие тряпочки – красивые, как солнце.
«Это старшина Платов», – подумал Рябинин и спросил:
– А где же этот человек?.. С тряпочками-то?..
– Он уехал с дедушкой Тыко в Кармакулы. Там есть радио. Надо сказать людям на Большой земле, что ты гостишь в моем чуме…
«Значит, – радостно догадался Прохор Николаевич, – старшина уже уехал на радиостанцию вызывать корабль…»
В чуме заплакал ребенок. Нага встала и, взяв его на руки, снова села рядом с Рябининым.
– Твоя кровь? – спросил капитан-лейтенант.
– Моя, – гордо ответила женщина. – Будет охотником. Зовут Уэлей…
Рябинин доел оленину, взял лежащий на пороге короткий собачий хорей и, опираясь на него, как на трость, вышел из чума. Его сразу обступили матросы, и Прохору Николаевичу захотелось обнять их всех сразу.
* * *
Для наблюдения за горизонтом выбрали высокую скалу, покрытую сочной морошкой. На самой вершине ее стоял несуразно широкий крест, поставленный здесь еще скандинавским корсаром, у которого русские люди отняли его разбойничье судно. На крестовине угловатыми буквами было вырезано: «Jacob Gundersen, 1595, blef jeg fratoget skif».[19]
Рябинин целыми днями просиживал на скале, грелся на солнце, пощипывал ягоды, а иногда дремал, положив под голову матросский бушлат.
В постоянном ожидании прошло несколько томительных суток.
И вот однажды на горизонте показался корабль. Матросы быстро развели костер. Дедушка Тыко выплеснул на сырые бревна плавника целое ведро тюленьего жира, и черный густой дым повалил в небо. Скоро все разглядели идущий к берегу эсминец, с борта которого уже «вываливали» дежурную шлюпку. Матросы стали прощаться с ненцами, дарили им на память самодельные портсигары и мундштуки…
Молодой лейтенант, приведший шестерку за аскольдовцами, четко, по-военному, приветствовал Рябинина и тут же оказал ему морскую почесть – уступил руль. Прохор Николаевич еще раз оглядел угрюмые новоземельские скалы, над которыми висел дым догорающего костра, скомандовал:
– Весла… на воду!
И широкие, начищенные стеклом и пемзой лопасти со звоном всколыхнули изумрудную воду.
Узкий борт эсминца «Летучий» надвигался на шестерку быстро и неудержимо. Гребцы работали веслами изо всех сил, наваливаясь плечами на самый планширь. В пяти метрах от корабля Рябинин скомандовал «шабаш», и шлюпка, по инерции подойдя впритирку к трапу, замерла, поскрипывая плетеными кранцами. Лопасти, взлетевшие кверху, осыпали всех дождем брызг, и, как финал маневра, камертонами звякнули музыкальные уключины…
Рябинин поднялся на палубу эсминца и сразу же встретил Пеклеванного.
– Артем!.. Стал миноносником!
– Вот, как видишь…
– Ну, как тут без меня?
– Да ты-то как?
– Обнимемся, что ли?
– Давай…
Трепыхались по ветру шуршащие флаги. Матросы и вахтенные безмолвно отдавали честь. Два офицера стояли, обнявшись, на узкой рельсовой дорожке эскадренного миноносца.
