себя чужеродную мертвь, то Островнов запутывается в своей жизни все сильнее. И точная шолоховская лексика безошибочно фиксирует это. Вышел
полюбоваться хлебами, стоит
понурив голову… А впереди у Якова Лукича еще горенка, в которой придется ему заморить голодом собственную мать, ту мать, у которой в начале первой книги просил он благословения, и это придется ему сделать именно ради того дела, на которое и благословлялся он. Старуха умрет, изжевав беззубыми деснами забытую на лежанке кожаную рукавицу… Впереди еще весь смертный ужас, сквозь который предстоит пройти Островнову и провести свою семью.
Раздвоенность, подпольность — эти губительные для человеческой души состояния, погубят и душу хорошего человека Якова Лукича.
Из этой страшной бездны один только Половцев и сумел выкарабкаться. В конце романа во время ареста на квартире у него нашли двадцать пять томов сочинений Ленина.
«— Это принадлежит вам? — спросили у Половцева.
— Да.
— А для чего вы имели эти книги?
Половцев нагловато усмехнулся:
— Чтобы бить врага — надо знать его оружие…»
Если воспринимать этот диалог сквозь призму троцкистско-ленинского мракобесия, то ничего, кроме выспренней пустоты, не обнаружится в нем. Более того, совершенно в противоречии с ним и дальнейшее поведение Половцева, охотно выдающего всех своих сподвижников по заговору.
Но есть, есть и другой смысл в этом диалоге, который начисто снимает все противоречия. Половцев ведь не говорит, какого врага собирается он бить, а это отнюдь не очевидно.
Мы уже говорили, что восстание было бы одинаково выгодно и троцкистским упырям, и главарям белогвардейского заговора.
Половцев понял это, когда к нему приехал с директивами о начале выступления агроном краевого сельхозуправления, бывший полковник генштаба Никольский-Седой.
Этот «генштабист» приказывает Половцеву с двумястами повстанцами форсированным маршем идти на Миллерово, разбить расквартированный там кадровый полк Красной Армии и далее двигаться в направлении Ростова.
«— Господин полковник… — говорит Половцев, — …вы меня посылаете ввязываться в бой с кадровым полком Красной Армии. Не кажется ли вам, что это невыполнимая задача при моих возможностях и силах?»
Ответ «генштабиста» Никольского удивительно напоминает ответ, данный Давыдову заврайзо Беглых: «…Мы как солдаты революции обязаны ей беспрекословно (установке окружкома. — Н. К.) подчиниться… Никаких разговоров и дискуссий! Скот держи зубами и руками. Не выполнишь посевной план — голову оторвем!»
Никольский же говорит так:
«Я думаю, напрасно вас произвели в есаулы в свое время. Если вы в трудную минуту колеблетесь и не верите в успех задуманного нами предприятия, то вы ничего не стоите как офицер русской армии! И вы не подумайте мудрить и строить ваши самостийные планы!..»
Первая часть «Поднятой целины» вышла в свет в тридцать втором году, вторая книга — в шестьдесят первом, когда вместе с невинно осужденными оказались реабилитированными и тысячи палачей русского народа, когда под прикрытием разоблачения культа личности Сталина пошла массированная обработка общественного сознания, ставящая задачей вновь привести к власти последышей Ленина — Троцкого — Бухарина. Во времени романа между двумя книгами проходят недели, в жизни автора и всей страны — десятилетия, целые эпохи.
Шолохов не замыкает романную линию, объединяющую партийных начальников из окружкома и бывших генштабистов, непосредственно готовивших восстание, эта линия замыкается сама в ответе Половцева, прозревшего, с каким врагом ему нужно бороться.
И совсем не случайной, а очень точной детально становится «наглая» улыбка Половцева. Ведь он говорит сейчас в лицо чекистам, которых он очень хорошо, как и сам Шолохов, знал, то, что этим чекистам меньше всего хотелось бы услышать.
Они, эти чекисты, эти партийные начальники из окружкома, эти бывшие генштабисты, сделавшиеся агрономами краевого сель-хозуправления, были своими между собой, и все вместе они были против половцевых, давыдовых, нагульновых. Мертвь, нелюдь против живых.
6
Шолохов — один из величайших реалистов и правдолюбов нашего века. Конечно же, если бы он писал об истории колхозного строительства, ему пришлось бы провести Давыдова и Нагульнова через страшные испытания. Почему этого не сделал Михаил Александрович, нам неизвестно. Весь его роман ограничен событиями 1930 года. Его роман не о колхозах. Он о пробуждении душ и о той ненависти, которую вызывает у нелюди это пробуждение.
О «счастливой» колхозной жизни напишут другие писатели.
Охотников сделать это за хорошую оплату в советской литературе сыскать было нетрудно. Илья Григорьевич Эренбург вспоминал, как в 1935 году Исаак Эммануилович Бабель, этот любимец наркома Ежова, а заодно и любовник жены наркома, рассказывал на парижском конгрессе о жизни современной советской деревни.
«Бабель не читал своей речи, он говорил по-французски свободно, весело и мастерски, в течение пятнадцати минут он веселил аудиторию несколькими ненаписанными рассказами. Люди смеялись, и в то же время они понимали, что под видом веселых историй идет речь о сущности наших людей и нашей культуры: «У этого колхозника уже есть хлеб, у него есть дом, у него есть даже орден. Но ему этого мало. Он хочет теперь, чтобы про него писали стихи…»
Нужно обладать особым бесстыдством, чтобы говорить такое после искусственно организованного (урожай тридцать второго года был на двенадцать процентов ниже обычного, а госпоставки на сорок четыре процента выше) в 1932–1933 годах голода на Украине, Кубани, Северном Кавказе, когда крестьяне вымирали миллионами.
«Он хочет теперь, чтобы про него писали стихи…» Пятнадцать минут веселить этим аудиторию, три года спустя после введения указа от 7 августа 1932 года, предусматривающего заключение в лагеря за кражу колосков.
Речь здесь идет, разумеется, не просто о лицемерии, не только об извращенно-садистской насмешке над миллионами умерших с голоду крестьян, а о каком-то сатанинском действе…
И, конечно, закрывая печальную и мудрую книгу Шолохова, совсем не хочется думать об авторе так и не написанного романа «ЧеКа», но все же трудно отделаться от ощущения, что грянувший в доме Якова Лукича «страшный в ночной тишине… рокот ручного пулемета» не летом 1930 года раздался, а посреди столь прославленной нашими демократами «хрущевской оттепели». И это тогда: «Сраженный, изуродованный осколками гранаты, Нагульнов умер мгновенно, а ринувшийся в горницу Давыдов, все же успевший два раза выстрелить в темноту, попал под пулеметную очередь».
Впрочем, это и не ощущение, а факт, как любил говорить Давыдов. Ведь как раз тогда, осенью 1960 года, и «отпели донские соловьи дорогим <шолоховскому> сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака…»
ВЛАСОВ ДО ВЛАСОВА
Судьба генерала
