— Как будто я блуждаю в темной комнате, к невидимым стенам которой жмутся заговорщики! — взывал Аарон наедине с собою в отчаянии и ужасе. — Говорят, я ученый, большой мудрец, а совсем не понимаю, что вокруг меня творится. Бежать, бежать отсюда как можно скорей! Вот неожиданно в Англии объявился старый, надежный друг: поеду к нему, паду ему в объятия, буду молить о прибежище, о помощи — пригожусь там в нашей гластонберийской школе. Действительно, в Англии мое место: она была моей кормилицей и наставницей в мудрости и всяких искусствах.
Но по мере того, как вчитывался он в письмо Этельнота, все больше приходил к убеждению: пожалуй, прав далекий друг, говоря, что именно служа Болеславу Аарон может принести много пользы Англии, кормилице своей и учительнице. Там, на острове, война бушует без устали: норманны жестоко убивают служителей Христовых, неспокойно там, опасно, совсем не так, как в Тын-це или в Кракове! А с него после Рима, после Карриона, после Кордовы хватит тревог и опасностей! Нигде не будет ему так хорошо, как под надежной опекой Болеслава, — нпгде не будет так спокойно, так безопасно. Поистине великое это дело, святое дело: темных поляков утверждать в Христовой вере!
Но главное-то заключалось в том, что Аарон никак не решится уйти от Рихезы. Какими-то чарами приковала она его к себе — любимец Сильвестра Второго смеялся над верой в чары, а вот теперь начинал верить в них с каждым днем все сильнее. Да и Тимофей тоже смеялся над этими чарами, однако не спешил внушить своему старому другу, как бессильны демоны перед правом божьим, управляющим земными делами. Колдовство это было или не колдовство, но каждое обстоятельное и глубокое размышление Аарона об отъезде из Польши кончалось шумом в ушах, стуком в висках, вторящих глубокому убеждению, что от Рихезы он не уйдет, служить ей не перестанет. Она за руку проведет его через темную комнату, где, прижавшись к стенам и в углах, скрывается кто-то невидимый, но страшный, и у него нету силы вырвать руку из ее руки, и никогда он не вырвет — пойдет всюду, куда она его за собой повлечет. «Кто повлечет? Кто? — взывал он к себе чужим каким-то голосом, впиваясь перепуганными глазами в ночной мрак. — Как это кто? — тут же отвечал ему собственный голос. — Та, которую ты назвал во сне по имени».
Темная комната, полная невидимых фигур, должна иметь где-то дверь. И именно к этой двери ведет Аарона Рихеза. Но ведь за той дверью пропасть — страшная пропасть, в сравнении с которой Авентинский, Тарнейский и Вавельский обрывы — это низенькие холмики с покатыми склонами! Туда, к этой страшной пропасти, тянет его Рихеза. Он идет за нею, зная, что не может не идти, но инстинктивно упирается, время от времени замедляет шаг, пятится…
Все лето до самого дня святого Андрея не появлялся он в Кракове, а когда Рихеза присылала за ним в Тынец лодку или лектику, он исчезал вместе с несколькими монахами из монастыря, наказав передать княгине, что обшаривает леса в поисках охотников, еще не омытых водой спасения.
И вот свалилась весть, что в Краков прибыл Мешко Ламберт, только что выпущенный императором Генрихом из неволи, а вместе с ним Тимофей. Предсказывали скорый приезд и самого Болеслава. Говорили, что императорских послов князь примет в Вавельском замке. Аарон удивился: ведь послы наверняка приедут из Мерзебурга в Магдебург, зачем же тащить их в Краков? Куда удобнее Болеславу принять их в Гнезно, Познани или в Кросно!
Как-то приплыл в Тынец Тимофей. Произнес превосходную проповедь на славянском языке подвластным Аарону монахам, после чего друзья вдвоем поужинали. Познаньский епископ был весел и разговорчив — охотно вспоминал времена Григория Пятого и Сильвестра Второго, много рассказывал о своем дяде, папе Бенедикте Восьмом.
— Я не мог сдержать улыбки, когда впервые после стольких лет припал к его ногам в Латеране… «Ну как, дядюшка, — спросил я, — начнешь сейчас предавать анафеме всех епископов и аббатов, которые будут брать для святого причастия другое вино, а не тускуланское?» А он мне тоже с улыбкой: «Меня сейчас только одно интересует, хватит ли его мне самому, чтобы в кровь Христову пресуществить». И, сказавши это, вдруг переменился, лицо серьезное, побледнел. «Не коспсь на меня, сын мой, — прошептал, — что именно я поднял из грязи Петров ключ, брошенный туда святотатственной рукой невежд. Я взял его, чтобы держать, пока не придет кто-то действительно святой, по-настоящему могущественный, наделенный силой великой мудрости и любви». Тут и я побледнел, брат Аарон. Снова припал к ногам дяди, уже со слезами, а не с улыбкой. Послушай, Аарон, а не пора ли уже нам пойти отдохнуть, а? Завтра поплывешь со мной в Краков.
— Не могу спать, отец епископ.
Тимофей озабоченно вгляделся в утомленное, помятое, серое лицо друга.
— Все еще болеешь, брат?
— Душа у меня болит, мысль моя больна, — прошептал в полном отчаянии Аарон.
Тимофей вгляделся в него еще внимательнее. Но это был уже другой взгляд. «И опять он похож на Григория Пятого», — промелькнуло у Аарона.
Тимофей встал. Подошел к Аарону, взял его под руку.
— Пятнадцать лет тому назад ты меня исповедовал в Латеране. Сейчас ты преклони колени: выслушаю твою исповедь.
И вновь, как пятнадцать лет назад, это была скорее дружеская беседа, нежели исповедь. Но когда на рассвете, подняв руку над головой коленопреклоненного друга, сильным, решительным голосом воскликнул Тимофей: «Ego te absolvo!» [Отпускаю тебе грехи! (лат.)] — у обоих слезы стояли в глазах.
— Столь многому я от тебя сейчас научился, — прошептал, вставая с колеи, Аарон.
— Это не я, это Петр тебя учит, — так же растроганно прошептал Тимофей. — Ведь что я такое сам по себе? Тускуланский парень, для которого даже внутренняя сущность виноградной грозди тайна, а уж внутренняя сущность души и мысли человеческой и вовсе…
— Ты опять такой, как раньше! — весело воскликнула Рихеза, как только Аарон перешагнул порог деревянного Вавельского замка.
— Нет, совсем не такой, как раньше, — со спокойной улыбкой ответил тынецкий аббат.
Он, казалось, совершенно спокойно прислушивался к разговору Рихезы с мужем. Мешко Ламберт начал жаловаться, что король и император Генрих вновь унижает честь Болеслава. Вот опять приказал заковать и бросить в темницу Стойгнева.
— И правильно сделал император! — воскликнула Рихеза. — Стойгнев затевал заговор, бунтовал лотарингских епископов и князей против императорской власти.
Она говорила правду. Аарон хорошо это знал, не хуже аббата Антония.
— Но разве ты, Рихеза, — удивился Мешко, — сама не подбивала родного отца против государя Генриха? А вместе с отцом и других лотарингских князей?
Рихеза встала.
— Я восстанавливала их против Генриха, короля саксов и франков, а не против Римского императора. Горе руке, которая поднимется на священное величие Рима, гнев Христа поразит ее неотвратимо: отсохнет, отомрет. — Она понизила голос. — Я боюсь, супруг мой, что и нас поразит гпев Христов за то, что твой отец второй раз отказался подчиниться императорской воле. Я боюсь, что не благословит святой дух моего лона, не рожу я тебе сына от крови Оттона и базилевсов, а если и рожу, то не удостоится он милости, не понесут перед ним золотых орлов от Авентина к Капитолию. Нет более тяжкого греха против духа святого, нежели неверность ленника господину, в ладони которого он вложил свои руки. Твой же отец…
Мешко Ламберт судорожно прижал красивые руки свои к голове, схваченной серебряной диадемой.
— Рихеза, Рихеза! — воскликнул он с болезненной улыбкой, полной горького упрека. — Ведь еще так недавно ты дерзко смеялась над отцом как раз из-за того, что он вложил свои руки…
Рихеза прервала мужа, топнув ногой и гневно стукнув кулаками.
— Да, смеялась, — прошипела она, — смеялась, потому что долгие годы думала, что твоего отца хватит на то, чтобы взять на себя бремя Оттонова наследства… Что в его силах будет не допустить короля саксов к диадеме Оттона Чудесного… Что мощью серебряных орлов перехватит патриций в могучую длань власть над владычным Римом и никому ее не отдаст, пока не передаст вместе с золотыми орлами своему внуку, моему и твоему сыну… Но коль скоро его на это не хватило, пусть и смирится, пусть будет послушным ленником того, на чью главу вместе с диадемой и священным помазанием сошла частица мощи Христовой… Иначе, как я сказала, нас поразит десница господня, сделает мое лоно бесплодным или же к позору вашей крови и крови Оттонов и базилевсов рожу урода или глупца, а не носителя золотых орлов…
Мешко Ламберт побледнел.
— Но ведь и я, Рихеза, — прошептал он, — осмеливаюсь советовать государю моему отцу, чтобы он не навлекал на себя императорского гнева, а вместе с императорским и господнего. Ведь и я не меньше тебя почитаю золотых орлов и величие Рима…
