Сергей Мосияш - Александр Невский

— И куда ж ты теперь меня? Может, в поруб велишь? — пошутил зло Андрей.

Но великий князь не принял шутки.

— И в поруб бы следовало. Да не хочу отцову душу огорчать. Благодари бога, что Батый помер и ныне другой хан в Орде. Тот бы тебя живого не выпустил. А пока вот тебе мое веление: езжай и садись в Городец.

— В Городец? Но там же, считай, один монастырь. Что мне, с монахами воевать? — возмутился Андрей.

— Хватит! — оборвал его Александр. — Молись с ними, замаливай грехи. Ворочусь из Новгорода, повезу в Орду. Думай, что там станешь говорить.

Юрий Мишинич воротился из Норвегии не один, а с посольством конунга Хакона. Его поездка вполне удалась, и он, не скрывая радости, докладывал великому князю:

— … Король Хакон позволил мне взглянуть на дочь его Христину. Ничего не скажу худого, красавица девка. И я очень рад за князя Василия.

— Радоваться рано, — заметил Александр. — Сам-то как Хакон, не против отдать дочь за Василия?

— По-моему, он даже рад. Он же и посольство свое не токмо для переговоров снарядил, но и жениха посмотреть. Они мне сами о том в пути сказывали.

— Ну что ж, устроим смотрины, — сказал великий князь и, вздохнув, добавил: — Кабы Биргер не испортил нам их.

— А при чем он, Александр Ярославич?

— При том, что он уже родня Хакону, а мы только сбираемся таковыми стать.

— Не испортит, Александр Ярославич. На полуночи женихов высоких нет, а Хакон, как я понял, не хочет дочь далеко отпускать. А наши новгородские земли с его граничат. Окромя как от нас, ему более ни от кого сватов не хочется. Уж я все выведал.

— Молодец, Юрий. Спасибо за старание. Будем сватать Христину, — и, улыбнувшись краем рта, Александр пошутил: — А ежели невеста крива окажется, с тебя первого и спросим.

— Нет, Александр Ярославич, девка — ягодка.

— Девки все ягодки, Мишинич, а вот откуда злы жены являются?

Переговоры, начавшиеся с послами конунга Хакона, шли гладко. И новгородская сторона и норвежская едины во мнении были, что «в саамах и корелах всем мир надобен».

Некая задержка была, когда стали по чертежам рубеж определять: где — по какой речке, горе, озеру — проходить ему. Здесь особенно упирались бояре новгородские, сбиравшие дань с корел и саамов. Если б не великий князь, бояре б, наверно, так и не сговорились с послами Хакона, чего доброго, еще бы и перессорились.

Но Александр Ярославич особо ретивых тут же осаживал:

— Ты, Рагуил, за Гремячий ручей цепляешься, аки сосунок за титьку. Пошто ж ты за меч не цеплялся, когда на Емь пошли?

— Так то Емь, Ярославич, а тут наше кровное.

— Ты небось к этому кровному сам не ездишь, ватаги шлешь.

— Ну как водится.

— Ну так вот, вдругорядь накажи, чтоб за Гремячий не лезли твои молодцы. Оттого и смертоубийства были, что новгородцы там на чужое зарились. Отписывай, Светозар, Гремячий конунгу.

После норвежские согласно кивали головами, довольные вмешательством «конунга хольмградского» — так они называли новгородского князя.

Никто из бояр, даже посадник, не смогли ослушаться Александра Ярославича. Соглашались. Иногда и с неохотой великой, но соглашались. Знали, что перечить ему себе дороже станет.

На переговорах присутствовал и князь Василий, сидел рядом с отцом. Но только слушал, ни во что не вмешивался. На нем были алый кафтан, шитый золотом, бархатная шапка, отороченная соболем. Александр взял его на переговоры не только из желания показать послам, но главное, следуя древнему обычаю: сын всегда должен вникать в дела родителя. Сегодня слушает — завтра станет сам приказывать и думать. Иной школы не было у высоких наследников.

После переговоров, определивших на веки вечные рубежи меж новгородскими землями и Норвегией и кончившихся к обоюдному удовольствию благополучно и пристойно, великий князь задал на Городище пир, как это и велось испокон на Русской земле.

Послы были поражены обилием пищи, выставленной в сенях на стол, но особенно понравились им меды хмельные. Пили они их с удовольствием и, кажется, перестарались: скоро, опьянев, забыли о своем высоком представительстве, стали обниматься с русскими, целоваться и объясняться в приязни и дружбе.

Играли гусли, гусляры пели хвалы высоким гостям. Хвалы сменялись плясками, пляски — песнями. Сени гудели, половицы гнулись, звякало стекло венецианское.

Князья Александр Ярославич и Василий Александрович сидели во главе стола и правили, сколь возможно было, весельем. По знаку их начинались песни, пляски, вносились новые блюда и закуски. Оба были веселы и оба не злоупотребляли медами.

Перед самым пиром в светлице князя было устно уговорено с послом, что по осени будут засланы сваты к Христине, и будет венчанье, и будет свадьба, достойная жениха и невесты.

Оттого князь Василий, сидя на пиру, уже чувствовал себя женихом и чарку едва пригублял, не желая пьянеть. Он мысленно пытался представить ее — свою суженую, представить по описанию Юрия Мишинича: «Стройна, белокура, синеглаза, тебе по плечо будет». Ему нравилось особенно последнее — «по плечо», приятно быть выше женщины, так только чувствуешь себя настоящим мужчиной и воином, ее опорой и оборонителем.

Когда пирующие дружно и многоголосо грянули любимую князя:

явился в сени Светозар с лицом озабоченным, прошел по-за спинам веселящихся к великому князю, наклонился к уху, что-то сказал ему. Александр согнал с лица благодушие, нахмурился, встал из-за стола, пошел за Светозаром к выходу.

У конюшни на бревнышке, прислонясь спиной к рубленой стене, сидел усталый Миша Звонец — отцов милостник. Со смертью Ярослава он отошел от дел, жил во Владимире. Но так уж у Звонца, видно, на роду было написано — привозить худые вести Александру Ярославичу.

Он хотел подняться навстречу великому князю, но тот рукой махнул: сиди, — и, подойдя, опустился рядом.

— Мне как сказали — Звонец прискакал, я понял — беда. Говори, какая?

— Ты уж прости, Ярославич, что от меня одни беды идут.

— Эх, Миша, если б от тебя, я б давно с ними управился. Тебя б в поруб, и бедам конец. Что там стряслось?

— От великого хана к тебе какой-то родственник едет по прозвищу Китат, велено встретить, как хана.

А из Золотой Орды Андрея Ярославича ко двору требуют, кабы не казнить.

— Не каркай, — оборвал Мишу Александр. — В Золотую Орду сам с ним поеду. Уговорю Сартака, он мне не откажет.

— Сартака убили, Ярославич, — тихо уронил Звонец.

— Как?! — отшатнулся князь от Миши. — Кто?

— Откуда мне знать, — пожал тот плечами. — Ездил в Каракорум, а на обратном пути был убит. Вот и все, что мне известно. Но мню я, без руки великого хана сие не обошлось.

— Нет-нет, Миша, того не может быть. Менгу в великие ханы Батый возвел, не мог он так «отблагодарить» — убить сына.

— Эх, Ярославич. Чем выше стол, тем более кривды. Может, на то и убил, чтоб уж некого было благодарить.

«А ведь, пожалуй, он прав, — думал Александр, полнясь тревогой. — Как было с Сартаком наладилось… И вот те на, опять тьма и туман впереди. А тут еще этот родственник хана».

— Ты что-то молвил, Миша? — спросил Александр, отрешаясь от мыслей черных.

— Я спрашиваю, когда к столу своему потечешь?

— Завтра. Выедем чуть свет. Светозар, распорядись одарить послов щедро, проводить с честью. Но о наших заботах ни слова им. Вызови с пира мне Пинещинича и Елевферия Сбыславича. Велю им готовиться, поедут со мной.

За неделю до своего приезда Китат прислал человека сказать великому князю, что скоро в гости к нему жалует со всем своим двором и своими женами. Знатный татарин предупреждал о своем приезде не напрасно: пусть-де великий князь готовит пышную встречу и подарки посланцу великого хана. Об этом гонец ничего не сказал, но Александр уже знал алчность татарскую и догадывался о причине столь раннего предупреждения.

Подарки велел готовить, а о встрече думать не стал. Сама мысль о торжественном въезде татарина во Владимир кощунственной была. Александр догадывался: Китат не с добром едет, со злым делом, — и встречать его колокольным звоном и хоругвями значило унизиться русскому духу до крайнего предела.

— Верно, Ярославич, — поддержал его митрополит. — Пусть тело наше терзают коршуны ненасытные, но душ наших да не пожнут вовеки.

Китат явился во Владимир вскоре после троицы, в город въезжать не стал, а остановил кибитки свои за Клязьмой на лугах. Там и корму для коней достаточно и, что не менее важно, он у всего города на виду. Это тоже хорошо — быть бельмом на глазу у русичей.