это принялось за недобрый знак, горькая обида невесть на кого, но, может, и на сущее, коснулась сердец, а самые слабые впали в растерянность. Быть бы еще большему худу, когда бы светлый князь и волхвы не кликнули сбор на городищенское вече и не сказал бы там Могута голосом истовым, сильным и гордым:
— Се не знак беды, но предупреждение воинству нашему и людству — стоять до конца. Боги не покинули нас, вчера волхвы зрили в небесах Перуна, и был он в прежней славе и могуществе и слал громы проклятья отринувшим его, а вместе и благословение тем, кто верен древнему, от дедичей, свычаю. Так примем же сие земное утрясение как благо, изгоним из сердец слабость и неверие!
И люди снова обратились к надежде, и теперь едва ли отыскалось бы что-либо, способное сдвинуть с пути, открывшемуся им, хотя бы и ведущему к погибели.
Прекраса видела, что Варяжко отправился на святище, и поспешила к нему, подойдя, остановилась рядом с ним пред ликом всемогущего Рода и хотела бы, чтобы в ее сердце родились те же чувства, которые завладели мужем, но не умела этого сделать, вся переполненная нежностью. Краем глаза наблюдая за Варяжкой и понимая в нем, и жалея, она старалась облегчить его ношу и просила Рода и матерь сущего Мокошь, чтобы позволили ей всегда находиться рядом с мужем, если даже это место погибельно для нее. Она согласна на все, лишь бы не разлучаться с ним. О, как тревожно было у нее на сердце, как больно, стоило узнать, что в то время, когда она вместе с другими женками подымала земляной вал, Варяжко шел на болота, чтобы сразиться с ратями Великого князя. Прекраса не сказала бы, отчего так сильна в ней тревога. И в прошлые леты Варяжко большую часть времени проводил в походах и сражениях, и ей пора бы уж привыкнуть к этому. Она, собственно, и привыкла, хотя не так быстро, как многие из ее окружения; и даже в самую трудную пору умела сдержать охолаживающий ее страх и не показать никому. Но ныне… ныне вдруг надломилось в ней, поослабла ее душевная твердость. Все же на людях Прекраса держалась спокойно и мало отличалась от прежней, верящей в судьбу. Однажды в гаданьях на святой воде ей выпало, что все в ее жизни сложится хорошо, впереди свет и ясность разума. Но теперь она почти не вспоминала про это гаданье, казалось неправдашним, в чем-то лукавым, как если бы злые духи, обитающие в промежности земли и неба, восхотели подшутить над нею, и подшутили, посмеялись дерзко. Но виделось и другое, примирявшее Прекрасу с давним гаданием: стоило подумать про те леты, что она провела с возлюбленным мужем, как становилось легко на сердце и чисто особенной, ничем не запятнанной чистотою, какая отличает предзоревое, в начале первоснежья, глубинно высокое небо. Тем не менее, в последнее время Прекраса все более начала опасаться, что вдруг помешает им что-то соединиться, хотя бы и в смерти. Она верила в ту, другую жизнь, что примет их после перемены формы и обласкает, и это совершится во благо им, но при условии, если они не расстанутся и там, в преддверии Ирия.
Варяжко увидел Прекрасу и не удивился, ни о чем не спросил, взял ее за руку, и они спустились с невысокого, покрытого желтеющей травою холма. Оказавшись у городищенских ворот вблизи земляного вала, где женки носили в корзинах, плетеных из ивового прута, тяжелую, бугристо-серую землю, Варяжко отпустил руку Прекрасы и сказал:
— Мне надо идти…
Она могла бы и возразить, но не отыскала надобных слов, к тому же в ней взяло верх от прежних лет отлегшее, строгое и жесткое правило подчиняться воле мужа, и Прекраса, ужимая боль на сердце, только и сказала:
— Да, я понимаю.
Варяжко пошел вдоль деревянной, местами бело отсвечивающей, не почерненной временем, городищенской стены, держась узкой тропы, иной раз пропадающей в густом мелком кустарнике, а скоро скрылся из глаз. Прекраса какое-то время не страгивалась с места, и глаза у нее застило слезами. Она подосадовала, что не может одолеть тревогу, провожая мужа в суровое, полное опасности, отлучье. «Эк-кая же я! — мысленно сказала она. — А что как молодшие увидят теперь меня, что подумают, не огорчатся ли оттого, что и жена воеводы не умеет скрыть свою тоску?..» И Прекраса смахнула с лица слезы и, держа спину прямо и глядя перед собою построжавшими сухими глазами, отыскала свою корзину на земляном валу, и время спустя ничем уже не отличалась от городищенских женок, занятых скорбным трудом.
Будимир с Любавой шли лесным чернотропьем, поспешая в Могутово городище. И нельзя было сказать, что влекло их, отчего возгорелась несвойственная им торопливость. Они и сами не знали этого. Но, привыкши подчиняться тому, что на сердце, не сминали поспешания, даже если их путь оказывался на пересечении зверьих троп. Они чутко улавливали все, что происходило в лесу, не оставалось незамеченным и несильное колебание в воздухе, оттого что с ветки сорвалась птаха, и, скользя крылами, потянулась к загорью, которое синей отметиной сияло впереди легко и угонисто, как если бы тоже имело намеренье сорваться с места и сползти вниз. И малость самая не упускалась ими из виду, как не упускалось из виду напряженное ожидание чего-то, замеревшее в высоких деревьях: его непросто разглядеть, тихое и затаенное, оно едва обозначалось в слабом шевелении ветвей, а еще в постанывании, что нет-нет да и доносилось до слуха, коль скоро странники касались руками старых, в корьевых ошметьях, невесть отчего захолодавших стволов. «Эк-кое неустоянье, — бормотал Будимир. — Почему бы?..» Но он догадывался, отчего это! Познав не только в своей душе, но и в природе, отыскав суть ее и поразившись трепетности, отмечаемой и в могучем дереве, он не то чтобы удивился открывшемуся, но сделался как бы влечен в неведомое, преисполненное особенной жизни. До нее не дотянуться человеческому разуму в обычном его укреплении, но надо, чтобы поломалось в сем укреплении и подобно дождевому потоку растеклось окрест, заполнив и тайные земляные выбоины. В Будимировом влечении было многое не от мира сего, так сказали бы те, кто привык доверяться ближним чувствам, скользящим по поверхности сердечного движения, не умея обратиться к душевному началу. И сказавшие это были бы не правы: соединившее Будимира с земной природой шло еще и от него самого, он уже давно стал ее частью, не такой уж слабой, чтобы не ощутить себя рожденным для какой-то возвышенной
