Наблюдая огневую гибель вражеской эскадры, Алексей Орлов от возбуждения дрожал, прищелкивал языком и пальцами, хрипло выкрикивал:
— О матушка, о великая государыня!.. Видишь ли? Слышишь ли? Славу твоего пресветлого имени морячки наши держат с честью!
Под усами хмурого адмирала Спиридова нет-нет да и покажется восторженная улыбка.
Набежавший Орлов схватил его в охапку, подбросил вверх и, поймав на руки, принялся целовать.
— Победа, адмирал, победа!
А взрывы гремят. К рассвету вся турецкая эскадра была обращена в дым и пепел. Погибло шестьдесят пять турецких кораблей с двадцатью тысячами человек. Русские лишились одного корабля и шестисот восьми человек, в том числе тридцати офицеров.
Спиридов под сильнейшим впечатлением огневого боя писал своему приятелю графу Ивану Чернышеву:
«Турецкий флот атаковали, разбили, разломали, сожгли, на небо пустили, потопили и в пепел обратили, и оставили на том месте престрашное зрелище, а сами стали быть во всем архипелаге господствующими».
Вскоре после Чесменского боя, покрывшего российский флот вечной славой, русским армиям удалось нанести туркам потрясающие удары и на сухом пути.
Весной, после победоносных стычек с турками, крупный отряд донцов под начальством полковника Кутейникова двинулся со второй армией графа Петра Панина в поход к сильнейшей крепости — Бендерам.
Емельяну Пугачеву, призванному вместе с донцами, редко доводилось быть в таких тяжелых походах. Войска шли по опустошенному войной месту, селения еще в прошлом году были разрушены, преданы огню: ни фуража, ни продуктов… Жители разбежались. Да и весенняя погода подгуляла: днем то нестерпимая жара, то ливень, ночью — пронизывающий холод; у Пугачева стали побаливать ноги.
И еще невзгода: кругом свирепствовала страшная чума. Солдатам и казакам, как противочумное средство, иногда выдавали по чарке водки с чесноком и забористым турецким перцем.
Как-то случилось казакам добыть в брошенном шинке три больших бочки виноградного вина. Как раз подоспели два дня роздыха, казаки хорошо кутнули. Был пьян и Пугачев.
Сидели у костра, вспоминали Дон, сказывали занятные истории о турецких колдунах и ведьмах. Складней всех подвирал Пугачев.
Ванька Семибратов взял прислоненную к кусту нарядную саблю Пугачева, стал ее рассматривать. И все потянулись к сабле. Рукоятка ее отделана золотом, а по стальному клинку золотой насечкой — надпись.
— Откудов ты энту знатную саблюку добыл? — спросил Пугачева старый пегобородый сотник Кавун.
Пугачев сделал серьезное лицо и заплетающимся языком сказал:
— По-по-жалована мне оная сабля самим императором Петром Первым.
Пьяный сотник вытаращил на Пугачева глаза, спросил:
— Самолично? Петром Великим?
— Самолично… На крестины. Я Петру Великому, покойному императору, родным крестником довожусь.
Казаки разинули рты, примолкли, уставились на сотника, ждали, что он скажет. Сотник сказал:
— Это… это, брат, ого-то… Береги саблю! Эта сабля дорогого стоит. Да к ней, как ко святой иконе, прикладываться по воскресеньям треба. И чего ж ты, ведьмячья твоя лапа, молчал?
— А чего мне хвастать-то? Я не уважаю хвастунов, — сказал Пугачев, пряча под усами плутоватую улыбочку.
Весть о знаменитой сабле вскоре распространилась по лагерю. К Пугачеву казаки стали относиться с особым уважением. Пугачева это забавляло.
Через три дня он был приглашен в палатку полковника Кутейникова. Там сидел и походный атаман Тимофей Греков, начальник Пугачева.
— А ну-ка, Емельян, покажь саблю Петра Великого, — попросил атаман и прищурился. — Так ты доподлинно царев крестник?
Пугачев подал саблю и сказал, что Петр Великий доподлинно крестил его. Государь в то самое время проезжал в Воронеж корабли снастить. Об этом сказывала ему мать, а сам Пугачев этого не помнит, он был тогда несмысленышем, качался в зыбке, мамкину сиську сосал.
Тогда оба начальника враз захохотали. Пугачев понурил голову. Зажав в горсть густую бороду и смешливо прищурив глаза, атаман сказал:
— Да ежели б Петр Первый крестил тебя даже в остатний год жизни своея, то и тебе ныне было бы под пятьдесят годков. А тебе скольки? Поди, не насчитать и тридцати. — Плечи и тугой живот атамана заколыхались в беззвучном смехе.
Пугачев переступил с ноги на ногу, почесал затылок.
— Да и надпись-то вычеканена по-арабски, — сказал полковник, подавая саблю Пугачеву. — Сдается мне, что ты отобрал эту саблю у какого-нито турецкого паши. Сознайся, ведь ты выдумал, что ты крестник Петра Великого? А ежели выдумал, то чего ради?
— Выдумал, как есть — выдумал, — сознался Пугачев, глядя в землю. — А выдумал не ради намерений каких, не ради паскудства, но чтоб произвесть себя отличным от других.
— Га! — Походный атаман Греков вскинул палец вверх. — От то гарно, казак Пугачев! Добре молвил: произвесть себя отличным от других.
Полковник Кутейников, подергивая сивый ус, согласно закивал головой. Пугачев бодро прикашлянул и, не мигая, глядел в лицо начальству.
— Только вот что, казак Пугачев, — сказал полковник. — Отличным от других надо стараться произвесть себя на поле брани, а не…
— В сражениях я, ваше высокоблагородие, о смерти не помышляю, первым в пекло лезу.
— Храбрость твоя ведома, Пугачев, — проговорил атаман, посасывая турецкую, с кулак, люльку. — Ну, ступай себе с Богом. Служи!
Летом 1770 года началась кровавая осада сильной турецкой крепости Бендер.
Емельян Пугачев, особо отличившийся в этом горячем деле, был произведен за свою умную храбрость в чин хорунжего, то есть в первый казачий офицерский чин.
В ночь на 16 сентября, после ожесточенного штурма, крепость пала.
«Медведь издох», — доносил Петр Панин Екатерине. Однако этот медведь достался в руки победителей не даром: вторая русская армия потеряла при штурме пятую часть своего состава.
Тем временем армия Румянцева тоже одерживала победу за победой. Но беда в том, что в Турции усиленно распространялась смертоносная чума, и военачальникам пришлось вести русскую армию по малонаселенным местностям. При впадении реки Ларги в Прут Румянцев встретил восьмидесятитысячную армию противника. У Румянцева было, вместе с больными, около двадцати тысяч человек. Он объявил войскам:
— Слава и достоинство наше не терпят, чтоб сносить присутствие неприятеля, стоящего в виду нас, не наступая на него!
Наступление произошло 7 июля. Турки были сломлены, разбиты и бежали.
В этой славной битве отличился любимец Бибикова молодой вояка Иван Иванович Михельсон. Ни тяжелые раны, полученные в Прусской войне, ни плохое состояние здоровья не подорвали его отваги. Со своим эскадроном он первый ворвался в турецкий лагерь, быстро взял на «ура» восемь неприятельских пушек, но тут же был ранен в руку пулей навылет. За этот подвиг его произвели в премьер-майоры.
За частые поражения два великих визиря были смещены. Третий, Халимбей, узнав, что у Румянцева всего семнадцать тысяч войска, перебросил через Дунай свою стопятидесятитысячную армию в надежде раздавить Румянцева. На берегах реки Кагула 21 июля «азиатское количество столкнулось с европейским качеством». Был момент, когда многочисленные янычары смяли русских, наши побежали. Но тут с отборными гренадерскими полками бросился на выручку сам Румянцев. Раздался его зычный голос: «Ребята, стой!» Русские остановились, непоколебимой стеной окружили своего командира, гренадеры ударили в штыки, артиллерия довершила дело. Враг в беспорядке бежал, оставив на поле двадцать тысяч убитых, всю артиллерию и весь свой лагерь. У нас убитых было триста пятьдесят три человека.
В своем донесении о Кагульской победе Румянцев, сравнивая тактику своих войск с тактикой древних римлян, между прочим писал Екатерине: «Не так ли армия вашего величества теперь поступает, когда не спрашивает, как велик неприятель, а ищет только, где он».
За эту победу граф Румянцев был пожалован в фельдмаршалы, а впоследствии, в честь победы при Кагуле, в Царском Селе воздвигли мраморный обелиск.
Восторгаясь героизмом русских победоносных войск, Екатерина изрекала афоризмы:
— Победа есть враг войны и начало мира. Победою истребляется война и прокладывается путь к миру.
А между тем набор шел за набором, маломощное закрепощенное крестьянство, работавшее четыре дня в неделю на помещика, обессиливало, хирело.
Полк, где служил хорунжий Пугачев, после горячих боев был отведен на винтер-квартиры, в село Голую Каменку. Наступило зимнее затишье.
Однажды, попав в городок Елизаветград, Емельян Пугачев зашел, любопытства ради, в турецкую кофейню, присел к окну и попросил себе кружку черной, незнакомой ему жижицы.
