О чем думал бывший правитель земель, которые поднял для жизни своими руками? О будущем? Его у него не было. О прошлом? Его отнимали. О том, что остался один и даже семьи настоящей не оказалось?.. Сын от кенайки слабый, болезненный мальчик ушел с Головниным на корабле, дочь оставалась с матерью, не покидавшей своего племени...
Невольно он подумал, что нужно позаботиться о них. Горечь последних испытаний многое вытеснила из памяти. Он встал, по привычке отряхнул кафтан, медленно направился к крепости.
В тот же вечер Баранов написал Гагемейстеру письмо с уведомлением, что собирается отправиться в Кадьяк для свидания с семьей. И что доверяет Хлебникову произвести приемку складов в его отсутствие.
Капитан-лейтенант был раздосадован и возмущен. В ватном стеганом халате, в бархатной шапочке на редеющих волосах, он шагал по своей каюте и зло выговаривал Хлебникову, привезшему на корабль письмо.
Нельзя отпускать его, сударь! Сие равносильно началу бунта. На Кадьяке и прочих островах тысячи кенайцев и алеутов, которые пойдут на крепость по одному его слову.
Полно, господин капитан-лейтенант,усмехнулся Хлебников.Баранов не собирается с нами воевать. Он хочет позаботиться о жене и дочери.
Не знаю!отрезал Гагемейстер.Не ведаю... И кроме того, я не могу задерживать корабль ради его прихоти.
Хлебников пожал плечами.
Тогда велите господину Яновскому привезти семью Александра Андреевича сюда. Симеон Иванович пленен красотою его дочери и исполнит поручение с превеликим удовольствием.
Хлебников, как и все почти служащие компании, прибывшие с Гагемейстером, искренне сочувствовал Баранову и недолюбливал бездушного капитан-лейтенанта.
Сюда?
Именно, сударь.
Гм...
Гагемейстер задумался. Пожалуй, это будет самым правильным и не задержит «Кутузова». Но, недоверчивый по натуре, он отпустил Хлебникова, не сказав ни да ни нет, и лишь к вечеру написал распоряжение лейтенанту Яновскому.
Узнав о решении Гагемейстера, Баранов возражать не стал. Он отменил поездку, велел Серафиме приготовить запасную горницу и, в ожидании семьи, занялся вместе с Николкой разбором торговых бумаг и документов, отчасти написанных на клочках бумаги. О том, что сам остался без средств, почти без копейки, он не сокрушался. Мучило и угнетало сознание, что о нем могут подумать как о человеке, присвоившем чужое добро, и он нетерпеливо хотел отчитаться до единой полушки.
Он, как и прежде, вставал на рассвете, разжигал камин, кипятил в котелке чай. Выпив две чашки, принимался за работу. Только зорю отбивал теперь караульщик. А один раз, когда в караульне проспали, Серафима побежала к столбу и сама позвонила в колокол. Все должно идти как и прежде!
Серафима, Николка, промышленные, алеуты и даже Хлебников старались не нарушать привычной жизни крепости. Люди по-прежнему приходили к Баранову по делу, за советом и помощью, а старые шкиперы и зверобои признавали только его распоряжения. Хлебников молчал, стараясь сам узнать как можно больше полезного от бывшего правителя. Со скрытым негодованием и грустью он видел, кого лишается Россия в этих местах, и понимал, что другого такого человека Русская Америка не увидит уже никогда.
Баранов оживлялся, когда приходили люди. Особенно рад был соратникам, с которыми прошел весь свой путь. Их осталось немного, и они тоже стали седыми и старыми его боевые товарищи. Они молча сидели на лавке у очага, в потертом комканом платье, многие не снимали тапок и не расставались с ружьями. Охотники и зверобои пришли почти со всех редутов и одиночек, они не хотели еще верить свершившемуся. Пришел из-под Якутска и старик Афонин, давно перебравшийся туда с Уналашкой индейской девочкой, подобранной им когда-то в лесу.
Правитель раздал им свое оружие, лично добытые меха, одежду. А старику Афонину вручил для Уналашки восемьсот рублей ассигнациями все, что имел. Больше у него ничего не было. Оставалось не полученное за два года жалованье да несколько компанейских акций, которые он передавал детям.
Поняв наконец, что слухи правильны, старики решили тоже покинуть компанию. Одни собрались уйти на Квихпак, другие к индейцам в предгорья Кордильеров. Афонин хотел перебраться в Канаду.
Не будет житья нам тут под офицерами да попами. От них сюда подавались. Теперь наш курс компанейский вышел,сказал старый зверобой сердито. Вены на стариковской шее его вздулись.
Но Баранов сразу же прервал Афонина и на минуту снова стал прежнимвластным и строгим.
Не для одной компании мы жизнь свою клали, Афонин,заявил он, хмурясь.Вы что, не русские люди? Кто лучше вашего знает места, народы, проливы, промысел? На вас, а не на правителе будут держаться сии земли.
Потом остыл, прошелся по зальцу.Жизнь наша тут, старые соколы...добавил он тихо.
Яновский выполнил поручение только наполовину. Он привез в Ново-Архангельск одну Ирину, Анна Григорьевна прислала благословение и просьбу о ней не тревожиться. Она хворала, морское путешествие даже на Ситху выдержать не могла. Она останется со своим народом.
Баранов был опечален. Они всегда жили врозь, дочь старого вождя кенайцев никогда не расставалась со своими близкими, но сейчас, перед отъездом в Россию, ему хотелось ее увидеть. Кто знает, когда и где теперь соберутся они вместе?
Скрасила эти дни Ирина. Смуглая, темноволосая, похожая на мать, она внесла оживление в старый пустой дом, в котором бывала только в детстве. Обходила казармы, жилища алеутов, посетила все промыслы и заведения, выходила на байдарке в залив, расшевелила даже ленивого попа Тихона, и он со всем благолепием служил обедни. Ирине было семнадцать лет, она окончила кадьякскую школу для девочек. Веселый нрав и открытый характер дочери Баранова покоряли и старых, и малых.
Покорила она и Яновского молодого, способного моряка. Взбешенный приказом Гагемейстера, оторвавшим его надолго от Петербурга, от друзей, близких к бывшим лицеистам Александру Пушкину, Кюхельбекеру, молодым литераторам Грибоедову, Катенину, от философских споров, негодуя на капитан-лейтенанта за его методы действия, он готов был теперь остаться здесь хоть на всю жизнь. Сердечно и с искренней почтительностью он попросил у Баранова руки Ирины. В разрешении своего начальства лейтенант не сомневался. Для планов Гагемейстера это могло быть только выгодой.
Я люблю вашу дочь, Александр Андреевич! прямо и горячо заявил он Баранову. Смею надеяться, что и она отвечает мне тем же... Малое время нашего знакомства малым может показаться людям посторонним и черствым... Мое счастьев ваших руках!
Баранов молча наклонил голову, притянул к себе лейтенанта, поцеловал в лоб. Как мог иначе он ответить человеку, которого полюбила его дочь?
Живите с богом и будьте счастливы!сказал он просто.
Свадьбу отпраздновали через три дня. На четвертый молодые уехали к матери на Кадьяк. А спустя некоторое время Хлебников объявил Баранову приказ Гагемейстера готовиться к отходу «Кутузова». Корабль должен был покинуть Ситху на исходе недели.
Александр Андреевич последний раз обошел владения, посидел в литейной, в школе, заглянул в церковь, где сверкающий иконостас был его личным подарком, побывал на редуте св. Духа, простился с алеутскими старшинами. Полдня провел на могиле Павла. Отсюда была видна нескончаемая равнина, леса, далекие синеватоснежные хребты Кордильеров. Горный орел парил в вышине, словно сторожа безмерный покой.
Могила была окружена камнями, у подножия серого лиственничного креста лежал пук отцветающего вереска. Серафима сама перетащила сюда валуны, каждодневно приносила в миске пшено и сухарные крошки, рассыпала на камнях корм для птиц. И сейчас, не страшась Баранова, на кресте чирикала птичка, две другие перескакивали с валуна на валун.
Вернувшись домой, Баранов весь вечер писал письмо Кускову. С первым кораблем, отходившим в Росс, отправлялась туда Серафима, покидавшая Ситху навсегда. Теперь у нее остался один Лука.
Баранов отсылал свои книги и записи старому другу, прощался с ним, велел хранить Росс, жить в мире с соседями. Кланялся всем, особенно Луке и Алексею, давал последние советы. Написал и о свадьбе дочери и об отъезде с Головниным Антипатра. Просил уважать нового правителя, «ибо забота об общем деле поперед всего»...
Рано утром, дня за два до отъезда, пришел прощаться Котлеан. Давний враг трое суток гнал по проливу узкую кожаную пирогу, чтобы поспеть увидеть в последний раз человека, с которым воевал почти двадцать лет.
Один, без оружия, без боевых доспехов, подошел он к стенам крепости, назвал свое имя. С уважением и любопытством караульные проводили его во дворец. Вождь шел медленно и торжественно, не оглядываясь по сторонам, и так же торжественно приветствовал своего знаменитого противника. Затем уселся на шкуру возле камина, скрестив ноги, обутые в праздничные, с оторочкой из лисьего меха, мокасины.
