Сразу же по прибытии в гавань Гагемейстер нанес визит губернатору, получил разрешение поставить судно в док. Тайфун потрепал корабль, снес бизань и реи на гроте, расшатал обшивку. Требовалось не меньше месяца на исправление повреждений. Получил разрешение и на переговоры с голландскими фирмами о продаже котиковых шкур.
Любезный прием, великолепные здания и мостовые, сотни богато одетых людей, коляски, всадники, разноцветные зонты, витрины и вывески, шум большого, почти европейского города заставили забыть о тяжелом переходе, о неприятных делах и предстоящем объяснении в Санкт-Петербурге. Гагемейстер вернулся на корабль в отличном настроении, лично навестил Баранова и распорядился перевезти правителя на берег в один из отелей Батавии.
Вам нужно отдохнуть,сказал он, стараясь не глядеть на бледное, осунувшееся лицо правителя, на исхудалую шею, не прикрытую обычной косынкой.Мы простоим здесь месяц.
Я хочу в Россию,ответил Баранов.
Однако он не возражал, когда Подушкин, Николка и Пим перенесли его в шлюпку и доставили в старую, спокойную гостиницу, расположенную на берегу канала Рижсвижк. Отсюда виден был лазурный залив, тенистые аллеи канала, голландские домики с черепичными кровлями. Городской шум доходил сюда приглушенный, не утомлял и не беспокоил. Немного запущенное здание, прохладные комнаты, вежливая неторопливость китайских слуг чем-то напоминали Ситху.
Чаще всего Баранов сидел на нижней террасе отеля. В самом углу, затемненном полотняным навесом, Николка поставил кресло, и Александр Андреевич проводил в нем целые дни. Бурный переход по океану, волнения последних недель, а главное бездействие совершенно ослабили его. Он почти ничем не интересовался, ни о чем не расспрашивал, глядел на видневшийся широкий залив с редкими парусами кораблей, на проступавшие вдали синеватые очертания острова Суматры. Единственно, что оживляло его,сообщения Николки и Пима о ходе ремонта «Кутузова». Бывший правитель стремился поскорее увидеть старую родину.
Первые дни к нему приезжали голландские и китайские негоцианты. Они ехали выразить искреннее почтение ему, чье имя было хорошо известно не только на берегах Тихого океана. Прибыл и важный чиновник с официальным визитом (губернатор хворал и не мог лично посетить Баранова). Чиновник предоставил в распоряжение правителя губернаторский экипаж проводников. Приглашал осмотреть город и остров, посетить дворец раджи в Сурабайе, посмотреть охоту на леопарда, пляски и игры малайцев.
Но все эти знаки внимания и уважения почти не тронули Баранова. Он оставался сидеть на своей террасе, вести немногословные беседы с Николкой, Пимом и навещавшим его каждый день Подушкиным. Он хотел только одного поскорее отправиться на корабль, поскорее увидеть Россию.
Поступишь там в мореходное училище,говорил он Николке,вместе с Антипатром плавать будешь...
О своих планах на дальнейшее не говорил ничего. Он даже не знал, есть ли у него деньги, как будет жить. Тоска по родине и беспокойство за семьювот все, что сейчас наполняло его сердце.
И вместе с тем силы его слабели. Нездоровый климат Батавии, годы и пережитое потрясение сказывались с каждым днем. Подушкин доложил Гагемейстеру о состоянии Баранова и просил ускорить отъезд. А то может случиться, что Баранов так и не дотянет до России.
Гагемейстер, как видно, хотел резко ответить, но сдержался.
Лекарь не находит у него никакой болезни, сказал он сухо. А уйти отсюда я спешу не менее господина Баранова.
Однако он проверил ход работ по ремонту, приказал закончить в недельный срок. Он боялся ответственности.
А за это время Баранов окончательно слег. Последнее, что отняло у него остатки сил, было известие, что Томеа-Меа умирает. Об этом сообщил португальский шкипер, прибывший из Гоно-Руру. Так, по вине Гагемейстера, и не довелось им увидеться!..
Расстроенный, он пришел с террасы в свою комнату, лег на кровать и уже не смог подняться. К вечеру ему стало худо, он начал задыхаться и все просил отвезти на корабль. Подушкин и двое матросов перенесли его на судно.
Два дня до отхода «Кутузова» Баранов бредил. Он громко вспоминал жену, Ирину, Антипатра, Кускова, звал Павла. Затем умолкал, шарил иссохшей, когда-то пухлой, маленькой рукой возле кровати, натыкался на голову Николки, стоявшего на коленях у изголовья. На какое-то время глаза его прояснялись, он внимательно и долго смотрел на мальчика, замечал стоявшего рядом Пима.
«Людей вольных по морям рассеял...», «Людей вольных...»
Белые, белые корабли, обширные земли, великий океанский простор стояли за этой песней. Сильные люди.
С нею он и умер.
«Кутузов» выходил из пролива. Раннее солнце поднималось над скрывающейся в дымке Явой, пламенел восток. Океан сливался с небом, не было ему конца.
На корме корабля выстроилась вся команда. Матросы стояли «смирно», небольшой ветер колыхал приспущенный российский флаг. А посредине палубы, на двух досках, зашитое в белый саван, лежало тело умершего Баранова. Тяжелое чугунное ядро привязано к его ногам. Рядом стояли Николка и Пим. По рябому лицу алеута катились слезы, мальчик горько плакал. Слезы были на глазах матросов и лейтенанта Подушкина.
Только один Гагемейстер держался сухо. В парадном мундире, чопорный, подтянутый, он вышел вперед, раскрыл молитвенник, поглядел на солнце и медленно, с расстановкой прочел молитву. На корабле священника не было, последнее напутствие, по обычаю, совершал капитан.
Смирно-о!
Двое матросов подняли доски. Глухо стукнуло о борт ядро. Всплеск воды...
Правитель российских владений в Америке, сын народа, которому он служил, Александр Андреевич Баранов был похоронен в далеком океане. Так он и не увидел родной земли!
Вечером Гагемейстер в присутствии Подушкина и суперкарго вскрыл сундуки Баранова, описал имущество, бумаги. Выяснилось окончательно, что, кроме любимых вещей, книг и нескольких акций компании, у Баранова ничего не было. Хозяин обширных земель, проспектор и морепроходец, тридцать лет добывавший славу отечеству и миллионы своим хозяевам, умер одиноким и нищим.
Затихал конский топот. По дороге из Росса, той, что вела в прерию, уходил небольшой отряд индейцев. Закутанные в старые одеяла, опустив головы, всадники медленно удалялись к горам. Облако пыли тянулось вслед за ними, оседая на выгоревшую от солнца траву. Ни один из индейцев не обернулся.
Ворота крепости были раскрыты, голый флагшток остро пронизывал голубое небо. Обширный двор пуст и тих, заколочены окна дома правителя, распахнуты ворота. А снизу, из гавани, доносились отдаленные возгласы, лязганье якорной цепи, крики чаек. Потом торжественно бухнула пушка... Русский корабль навсегда покидал берега Калифорнии.
На палубе стоял человек. Он был высокий и пожилой, седые волосы опускались до плеч, обветренное лицо выглядело усталым. Мало кто узнал бы теперь Алексея. Да и узнавать было некому. Из старых поселенцев остались одна Фрося и одряхлевший Лука, новые его никогда не видели. Четверть веканемалый срок...
Алексей только утром вернулся из Монтерея, где выправлял бумаги. Сапоги и темный кафтан еще запушены красноватой пылью. Российско-американская компания, по настоянию своего совета, продала колонию Росс. Купил ее перешедший в мексиканское подданство швейцарский авантюрист капитан Суттер. По всей видимости, он был подставным лицом. Алексей приезжал забрать людей и передать швейцарцу имущество. Нынешний правитель колоний вызвал его для этого с Уналашки, откуда он не отлучался почти двадцать лет.
В Монтерее ему сообщили и о судьбе Кончи, с которой он так больше и не встретился. Она долго жила вместе с братом, навещала все миссии и поселки, никуда не уезжала далеко от Росса. И только несколько лет назад постриглась в монахини нового доминиканского монастыря. С тех пор ее почти никто не видел.
...Алексей долго не уходил с палубы. Снова, как много лет назад, глядел он на скрывающийся в тумане берег, белые вершины Сьерры-Невады, места, где он мечтал, строил, надеялся, жил...
Давно умер Баранов, умер.
