Архангельск с наказом покупать хлеб у купцов, что шлют в помощь России, а не отказывать, дабы сделать вид неголодающих.
Передохнув за молитвою, Иов начинал записывать, нашёптывая:
— Борис скупает хлеб в ближних и дальних местах и вотчинах, делит его неимущим. Его люди нашли в сибирских землях скирды хлеба немолочного, хранимые многие годы и уже поросшие кустовьем. Да взять там есть что. Хлеб молотят и везут в Москву. Труден путь сих обозов. Идут они по России как пустынею африканской, охраняемы воинами смелыми от многажды расплодившихся разбойных шаек. Но голод не убывает. Да и урожая в нонешнем году не ждём. Есть токмо трава. Собственными глазами зрел в Земляном городе Москвы, как люди щиплют траву и питаются ею. Видел умерших с клочками сена во рту. Съедены все собаки, кошки, нечистые звери. Мясо человеческое продают в городах на торговых местах. Всюду бродят полумёртвые. Москва заразилась бы смрадом, если бы царь Борис не повелел приставам, а такоже мы, патриарх, людям монастырским, церковным ездить по Москве и подбирать мертвецов. Ил завёртывают в белые саваны, обувают в боты или башмаки из государевых хранилищ и сотнями увозят за город в три скудельницы.
Позже патриарх Иов запишет, что в тех скудельницах было захоронено сто двадцать семь тысяч московских горожан. А ещё триста семьдесят пять тысяч схоронили люди христианские у церквей и монастырских погостов.
Простояв чуть ли не всю ночь у аналоя, Иов кой час спал, а чуть свет шёл в Благовещенский собор, где постоянно вёл утренние, дневные и вечерние богослужения. На редкий день Иов не ходил в другие соборы и церкви, чтобы донести до паствы Божье слово. Старый, немощный, но светлый памятью, силён голосом, он не пользовался церковными книгами, как и в годы молодости, зрелости, все их помнил наизусть, держа на край языка.
В дни благоденствия проповеди Иова доставляли верующим ни с чем не сравнимую радость. Дух торжествовал над плотью человека, когда он слушал патриарха, и губы сами по себе шептали: «Глас умилен, громогласуя, и добротою чтения сердце яко огнём подпаляет».
Голод, однако, заставил вести службу по-другому. Церковь потеряла торжественность и непринуждённость. Во многих церквях не хватало свечей, гарного масла для лампад, муки на просвиры, исчезло вино для причастия. На хорах некому было петь псалмы, тропари и каноны. Чаще можно было увидеть другое: по повелению патриарха привозили к церквам и выдавали на папертях печённый по монастырям хлеб да колобушки. В такие часы Иов входил в церковь в сопровождении других иерархов, и, когда прихожане, получив краюшку хлеба, шли молиться, Иов встречал их чтением псалмов Давида: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не ходит в собрании развратителей...» Он читал псалмы с первого и до последнего — сто пятидесятого — не ошибаясь. «Хвалите Бога во святыне Его; хвалите Его на тверди силы Его... Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите Его на кимвалах громогласных. Всё дышащее да хвалит Господа. Аллилуйя!» Слушая Иова, голодный забывал о муках голода, немощный — о болезнях, верующий блаженствовал, ищущий обретал веру.
В голодные годы Иов был особенно строг и требователен к исполнению церковной службы. И старосты знали своё дело, держали попов в строгости. Из Патриаршего приказа что ни день, то уходили гонцы в епархии России с патриаршими повелениями. В одних грамотах назначались наказания нерадивым священнослужителям за малое усердие, в других — хвала за ревностное исполнение церковной службы.
Но не только оное заботило Иова. Мучили его, лишали покоя три тяжкие ноши. В апрельские дни по второму голодному году выехал Иов в монастырский город Суздаль. Нужно было посмотреть, как возводились в Покровском Спасо-Евфимьевском монастыре новые стены. И ещё задолго до его приезда тамошние крестьяне узнали, что к ним едет владыка церкви. Стали собираться челом бить патриарху. Да и причина весомая была.
Суздальское ополье испокон веку считалось житницей Владимирщины. Ан в той житнице к весне 1603 года не осталось в закромах ни зерна для посева. Мыши с голоду в амбарах передохли. Отдали хлеборобы даже семенной хлеб, чтобы спасти хоть малые людские животы — детишек. И кой-кого спасли.
«А как не посеем ноне хлеб, то и сами представимся на суд Всевышнего. Да вот за что?» — страдали суздальские мужики.
И когда Иов появился близ Суздаля, встретили его у Московский ворот толпы крестьян, пали на колени, слёзно стали молить, чтобы повелел монастырским игуменам да келарям выдать семенного зерна.
— Кроме Бога и тебя, отче владыко, нет у нас иншего заступника. Вели дать жита на посев...
Суздальские монахи да игумены, архимандриты всяких иерархов видели, а ещё немало зрели гостей царёвой фамилии, которые узниками были в их монастырских тюрьмах. Потому и патриарху попытались супротивничать. Да тот же архимандрит Спасо-Евфимьевского монастыря, грузный и осанистый старец Алексий, первым нашёл возражение:
— Отче владыко святейший, самим не хватит семян поля засеять. Не вынуждай...
— Не оскудеешь, знаю твоё состояние. Христос последним хлебом поделился и нам завещал. Вот и повелеваю во избежание епитимьи. Да пока я здесь, и распорядись.
— Да мы Бога ради...
— Вот и славно, сын мой... И запомни, перед лицом народной беды не должно быть ослушанию... — И посетовал: — В Москву ноне вся Русь сомкнулась. Всё отдали ей, что было...
И заставил, вынудил Иов суздальские монастыри поделиться семенным зерном. Тут же из Суздаля повеление его по епархиям полетело, в котором строго-настрого указывалось дать семена всем, у кого нечем сеять, дабы земля не пустовала. С тем и дальше покатил патриарх: во Владимир, в Рязань, в Тулу. И всюду повелевал церквам и монастырям одно: помогать крестьянам семенным зерном. «Дадим жито посева для всех, кому землю орати, у кого нет мочи со своего добра купити», — словно написанные на хоругви летели патриаршие слова по всей великой Руси.
Это была первая ноша, какую нёс патриарх Иов в третий год нового века, на пятом году царствования Бориса Фёдоровича Годунова.
А вторая ноша, да может быть, ещё более тяжкая, пригибающая Иова к земле, легла на его плечи с того часа, как у царя Бориса Фёдоровича душа опустилась ниже чрева, как смертельным страхом его опалили неотвратимости судьбы. Сей миг не только Борис Фёдорович в себе заметил, но и проницательный боголюбец Иов. Помнил он, что Борис Годунов никогда не ведал страха. И в ту пору, как достигал власти, был смел, аки лев. Нет,
