– Давида никто в лагерь не отправит, – сказал он Мишелю, – немцы понимают, что он великий ученый. Получит Нобелевскую премию, уедет в Швецию, семью увезет… – он смотрел на старое, шерстяное одеяло, на постели кузена:
– Девушку он, что ли, завел? Элен под Ренном живет, в деревне… – до войны девушка успела получить диплом учительницы. Жених Элен преподавал рисование. Они с Мишелем дружили:
– Ее жених при Дюнкерке погиб… – вспомнил Федор, – старшим лейтенантом воевал, в пехоте. Правильно мы ей сказали, чтобы из школы уходила… – во всех классах, по распоряжению вишистской администрации, повесили портреты Петэна с Гитлером.
– Станет секретаршей. Хорошее прикрытие, – Федор прислушался, но шагов кузена не уловил, – как у Монахини. Девушки и девушки, ничего подозрительного… – Маляр присоединился к отряду в хорошем настроении. Федор потушил сигарету:
– Он молодой, Мишель. Тяжело здесь жить, на отшибе. Ребята ходят к женам, к невестам, у кого они имеются. Я себе обещал, над телом Аннет, что ничего не случится, до победы… – зевнув, он решил не беспокоиться о кузене:
– Рисует, наверное… – Федор посмотрел на открытую дверь землянки, – ночь ясная, звездная. Когда мост подрывали, было пасмурно, даже туман поднялся. Погода нам на руку пришлась… – он погрузился в серую, влажную дымку:
– Как ее глаза… – измученно вспомнил Федор, – у Анны были серые глаза. Оставь, оставь, ты ее больше никогда не увидишь… – вздрогнув, Федор подумал, что это бабушка Марта. Хрупкая, невысокая девушка, с бронзовыми, тускло блестящими волосами шла к нему, протянув руку. На узкой ладони переливались изумруды. Федор узнал крестик, тот, что он отдал Анне, в Берлине, два десятка лет назад.
– Ее, может быть, вовсе не Анной звали… – зло сказал себе мужчина, – забудь о ней. А что я бабушку Марту увидел, в молодости, это не в первый раз. Она мне снилась, осенью, когда мы здесь обосновались. И это вообще не бабушка Марта… – он, неожиданно, улыбнулся, – а Бретонская Волчица, ее прабабушка. Она с генералом де Шареттом воевала, в Вандее. Понятно, почему она тебе является, с крестиком. Крестик все хранили, а ты его, Федор Петрович… – он прибавил крепкое словечко, по-русски. Бронзовые волосы пропали в тумане, звук легких шагов исчез. Он нащупал пальцами кольцо, на цепочке:
– После победы… – сказал себе Федор, – после победы, я, непременно, встречу кого-нибудь. Я никого так не полюблю, как их… Анну, Аннет… Но дедушка Федор Петрович тоже поздно женился. Хотя он бабушку Тео ждал… – задремав, Федор не услышал мягких шагов, у землянки.
У менгиров мигал зеленый огонек рации. Мишель видел, в свете звезд, очертания антенны, стройную спину кузины. Лаура склонилась над передатчиком, держа на коленях тетрадь. Правая рука ловко стучала ключом. В кармане куртки Мишеля лежало простое, серебряное кольцо. Он не хотел долго бродить по Ренну. Город кишел немцами, а документов у него не было:
Мишель зашел в первую попавшуюся, дешевую лавку, на рынке:
– После победы я ей подарю самое лучшее кольцо. Если она согласится, конечно… – в долине Мерлина, в городе, нагоняя отряд, он думал о Лауре. Он понял, кто ему снился, с ребенком на руках:
– Она, конечно… – увидев, что кузина сворачивает антенну, Мишель, решительно, поднялся – какой я дурак. Она мне еще пять лет назад нравилась. Но мы тогда моложе были… – даже в ночь подрыва моста, он видел немного раскосые, темные глаза, слышал легкое дыхание. Он вспоминал ночь, в Дрездене, свой голос, на балконе квартиры Густи:
– Не надо бояться, Стивен. Иди к ней, она тебя ждет… – Мишель сжал в руке кольцо:
– Густи, больше нет. И меня могут завтра убить. Или ее, Лауру… – о подобном он думать не хотел:
– Но у Стивена теперь девочка появилась, тоже Августа. Смерть везде, но нельзя ее бояться. Надо жить… – ночь пахла весенними, нежными цветами. Переливался Млечный Путь, в кронах деревьев хлопали крыльями птицы. Незаметно перекрестившись, Мишель пошел ей навстречу. Кузина, с передатчиком, спускалась от менгиров, по тропинке, к лагерю.
– Я ей все расскажу, – решил Мишель, – то есть, конечно, не стану говорить о Момо. Такое недостойно мужчины. Но она должна знать, что я всегда, всегда буду ее любить, должна… – Мишель смотрел на звезды. Он оступился, наткнувшись на кузину.
– Извини… – она держала рацию. Мишель, сверху вниз, посмотрел на узел темных волос, на простой крестик, на смуглой шее:
– Я никогда подобного не говорил, – понял Мишель, – я не знаю, как… – он знал. Взяв маленькие, изящные руки, он просто сказал, что любит ее:
– Я был дурак, – Мишель улыбался, – я пять лет вспоминал тебя, Лаура, но думал, что поздно, что мы никогда с тобой не увидимся. Только, как родственники, – торопливо прибавил он, – я не знал, нравлюсь тебе, или нет. Но, если я, хоть немного тебе по душе… – он увидел влагу на ее нежной щеке. Девушка, осторожно, вынула руки из его ладоней:
Лаура заставила себя не прижиматься к нему, не класть голову на плечо:
– Мишель… – она сцепила пальцы, – не надо, не надо. Ты делаешь ошибку. Я совсем не такая, как ты думаешь… Не надо… – помотав головой, она быстро пошла к своей землянке. Мишель услышал треск двери, до него донеслись сдавленные рыдания. Он не двигался с места, держа кольцо:
– Чушь, – зло сказал себе мужчина, – чушь и ерунда. Я люблю ее, и если она любит меня… – рванув на себя деревянную дверь, он покорежил ручку. В землянке было темно, она съежилась на узкой лавке, укрывшись одеялом, с головой. Он сделал шаг к стене, слыша ее тихий плач. Мишель, нарочито спокойно, сказал:
– Я здесь, Лаура, и уйду, только если ты захочешь. Так будет всегда, пока мы живы. Ты мне сейчас все расскажешь, тоже, если захочешь… – девушка села, раскачиваясь, натянув на плечи одеяло. Устроившись рядом, Мишель осторожно, нежно, обнял ее:
– Держи… – Мишель щелкнул зажигалкой, – я здесь, Лаура, я с тобой… – она затянулась горьким дымом: «Это долгая история, Мишель».
Наклонив белокурую голову, он поцеловал жесткие кончики пальцев:
– Я теперь никуда не тороплюсь, и больше не буду… – робко погладив его по щеке, девушка начала говорить.
Холодную кладовую отряд устроил на склоне холма, рядом с устьем ручейка. Землянку обшили тесом, и проконопатили мхом. Драматург пропустил Лауру в низкую дверь:
– Здесь раздолье для моих, так сказать, профессиональных способностей. В остальное время мы больше разрушаем, чем строим… – Лаура видела подробный план лагеря, начерченный в блокноте кузена, изящные, тонкие рисунки:
– Фортификацию я тоже знаю, – объяснил Федор, – я немного линией Мажино занимался. Не то, чтобы она армии понадобилась, – сочно добавил кузен, сплюнув на землю.
Мишель тоже рисовал:
– Иногда хочется подержать в руках карандаш, а не винтовку, или пистолет… – Маляр улыбался, – я и в Германии рисовал, в лагере для военнопленных. Даже фреску начал писать… – Густи рассказала Лауре, в Блетчли-парке, как Мишель и полковник Кроу оказались в Дрездене.
Мишель передал ей пухлый, перетянутый простой резинкой блокнот. Она перелистывала страницы, глядя на рисунки из крепости, на эскизы, сделанные Мишелем в лесах. Лаура дошла до наброска, в старинной манере. Обнаженная женщина стояла в тазу. Служанка держала полотенце, под ногами мешалась маленькая собачка. В круглом зеркале отражалась худая спина, с выступающими лопатками. Лаура смотрела на острый, упрямый подбородок, на тонкие губы:
– Она похожа на Констанцу, покойную. Мишель, наверное, фото вспомнил. Хотя Констанцу только в детстве фотографировали… – с четырнадцати лет, когда кузина поступила в Кембридж, она больше не снималась, по соображениям безопасности.
– В манере Ван Эйка… – неслышно вздохнула девушка, – Густи тоже по Ван Эйку диссертацию пишет… – когда Лаура рассматривала блокнот, леди Августа еще была жива.
– А сейчас ее больше нет… – Лаура стояла над бочкой, с засоленным мясом. Бочки в отряде тоже делали сами. До войны многие ребята работали на фермах и в маленьких, семейных мастерских, в провинциальных бретонских городах. На востоке говорили на галло, но в отряде были и бойцы с запада, из Финистера. Впрочем, о бретонском СС, и о коллаборационистах, они отзывались с нескрываемым презрением:
– Вешать их надо, – отрезал кто-то из ребят, – что мы и делаем. Язык неважен. Мы французы, и не позволим продавать Францию, ради места у кормушки… – в развешанных по Фужеру плакатах утверждалось, что кельты, на самом деле, исконная арийская раса, родственная древним германцам. Один из приятелей Мишеля, в отряде, до войны тоже учился у профессора Блока, и преподавал историю, в университете Ренна. Он только выругался, когда Лаура спросила о листовках:
– После войны, мы шваль, лижущую задницу Гитлеру, отправим на каторгу. Исконная арийская раса… – ученый горько усмехнулся, – хотят вскочить на подножку поезда с провизией. Гитлер пишет, что французы неполноценны. Сейчас все себя начнут арийцами объявлять… – Лаура помешала палкой рассол:
