– После войны, мы шваль, лижущую задницу Гитлеру, отправим на каторгу. Исконная арийская раса… – ученый горько усмехнулся, – хотят вскочить на подножку поезда с провизией. Гитлер пишет, что французы неполноценны. Сейчас все себя начнут арийцами объявлять… – Лаура помешала палкой рассол:
– Он вчера ушел. Сказал, что ему надо подумать. Что думать, все понятно…
В темноте блестели его голубые глаза. Он обнимал ее за плечи, а Лаура, медленно, прерываясь, говорила. Она не стала скрывать, что давно работает на Секретную Службу. Девушка начала именно с этого. Так было легче. Мишель усмехнулся:
– Понятно, что к нам бы не прислали человека с улицы. И вообще… – он, легонько, провел губами по ее виску, по седой пряди, – девушка, которая сорок раз прыгала с парашютом, и стреляет лучше, чем бывшие армейские офицеры, вряд ли научилась такому за две недели до отлета на оккупированные территории…
– Я капитан, – тихо сказала Лаура, – только во вспомогательных частях, женских. В регулярной армии женщины пока не служат, – она иногда думала, что девушек с ее званием можно пересчитать по пальцам. В Блетчли-парке все аналитики, операторы, и шифровальщицы получили армейские нашивки. По словам Джона, это было удобней, чем подписывать контракты с гражданскими лицами:
– Твоего отца мы не можем обратно призвать… – герцог развел руками, – он инвалид, списан, по здоровью… – Лаура еще не слышала отца, на сеансах связи:
– Папа не знает, где я. Он думает, что я в Канаду полетела, или в Шотландию. Но рано или поздно, он спросит у Джона, кто такая Монахиня. Хотя Джон, конечно, может и не отвечать. Сошлется на военную тайну… – услышав о ее звании, Мишель рассмеялся:
– Мы с тобой оба капитаны. Теодор должен был стать командиром отряда, но сказал, что лучше, если мы вместе будем руководить. И все? – поинтересовался Мишель, привлекая Лауру к себе:
– Потому что, если да, то я не понимаю, зачем мы вообще подобное обсуждаем… – Лаура почувствовала его твердую, уверенную руку. Девушке отчаянно захотелось больше ничего не говорить, а просто оказаться в его объятьях, на узком, деревянном топчане, забыв об остальном.
– Нельзя, – велела себе девушка, – нельзя больше лгать. Ты потеряла сына, потому, что лгала любимому человеку. Никогда подобного не случится. Мишель должен знать правду, – она отстранилась: «Нет».
Она рассказала и об Йошикуни, и о ночи, в Блетчли-парке, проведенной со Стивеном. Лаура помолчала:
– Я… я его не любила, Мишель. И он меня, конечно, тоже. Это от одиночества случилось… – мужчина вздохнул:
– Я очень хорошо знаю, что такое одиночество, любовь моя… – Мишель поднялся:
– Ты отдыхай, пожалуйста. Мне надо… – он взглянул на дверь, – надо подумать. Надо ручку починить… – Мишель коротко кивнул: «Спи».
Лаура ворочалась, уткнувшись лицом в сгиб локтя:
– Он не придет, не вернется. Женщина с ребенком. То есть, у меня нет ребенка… – она опять увидела белую, вязаную шапочку, сжатый, крохотный кулачок мальчика, нежную щечку, длинные ресницы, – нет, и никогда не будет… – она вцепилась зубами в одеяло:
– Он подумает, что ты и ему начнешь лгать… – Лаура заснула, чувствуя слезы на лице.
Утром ручка двери оказалась исправной, а Маляра в лагере не было.
Старший кузен повел рукой:
– По делам ушел… – следующая акция должна была состояться после Пасхи.
– Через две недели Пасха… – засучив рукава рубашки, Лаура вытащила из бочки кусок соленой свинины, – надо, хотя бы, перед праздником от мяса отказаться. Картошка осталась, морковь, грибы сушеные… – отряд собирался в обитель отца Франсуа, на праздник. Драматург, довольно неохотно, разрешил Лауре пойти на торжественную мессу:
– Ладно, – хмуро сказал Теодор, – в конце концов, место уединенное. Вряд ли стоит немцев ожидать. Маляр, если к тому времени вернется, проводит тебя… – сегодня была суббота. Мишель два дня, как не появлялся на базе.
Лаура кинула мясо на погнутую, оловянную тарелку. Она вытерла щеки ладонью:
– Вернется, и больше на меня никогда не посмотрит… – она подняла голову, нож выпал на земляной пол. Белокурые волосы сверкали в утреннем солнце. Мишель спустился вниз. Лаура стояла за деревянным, грубо сколоченным столом, держа на весу испачканные в рассоле руки. Он смотрел на стянутые в пучок волосы, на темно-красные губы. Девушка часто, легко дышала. Мишель понял, что улыбается:
– Tu sei dell’anno la giovinezza tu del mondo sei la vaghezza. В тебе вся молодость и красота мира. Я ее люблю, всегда буду любить, пока мы живы. Значит, и мальчика ее тоже. После войны мы поедем в Японию. Наримуне хороший человек, и Регина тоже. Они все поймут, мы взрослые люди. Договоримся… – шагнув к Лауре, он раскрыл руки. Мишель шептал все это, целуя темные локоны, обняв девушку:
– Не надо, не надо, любовь моя. Он твой сын, и мой сын тоже. После войны мы встретимся, с Наримуне, с Региной, и все решим. Мальчик узнает, что ты его мать. Он сможет приехать к нам, в Европу… – Мишель целовал соленые, влажные, смуглые пальцы:
– И щеки у нее соленые, от слез… – он слышал, как бьется сердце Лауры, – бедная моя, она столько в себе это носила. Я никогда, никогда ее не покину… – он достал кольцо.
Лаура ахнула:
– Мишель… Зачем, сейчас… Я бы и так… – она смутилась, покраснев.
– Не так… – мужчина, уверенно, надел кольцо на смуглый палец, – я все делаю, как положено, Лаура. Теперь делаю… – Мишелю хотелось до конца жизни простоять в кладовой, вдыхая острый запах рассола, обнимая ее, изящную, маленькую, целуя волосы на виске, где сверкала серебристая прядь:
– Именно сейчас и надо. Складывайся… – велел он, – отец Франсуа нас ждет, перед вечерней мессой. Теодор тоже поедет, я его в свидетели беру. Он, правда, еще ничего не знает… – Мишель подмигнул Лауре:
– Потом я тебя кое-куда отвезу… – он посмотрел на хронометр:
– У тебя есть четверть часа… – он ласково провел рукой по стройной спине, – мой любимый капитан… – Лаура, внезапно, сказала:
– Но ведь можно было после Пасхи, Мишель… – она прикусила губу.
Мишель покачал головой:
– Нет, любовь моя. Я слишком долго ждал, не хочу больше тянуть… – поцеловав девушку куда-то в висок, Мишель подтолкнул ее к двери:
– Беги. Пистолет возьми, – добавил он вслед Лауре, – на всякий случай.
Он проводил глазами темные волосы:
– Слишком долго ждал. Не только поэтому, конечно, а потому, что меня могут убить, в любой день. Но с Лаурой ничего не случится, – зло сказал себе Мишель, – ничего и никогда. Я за нее отвечаю, до конца моих дней… – утащив кусок мяса, он пошел к Драматургу. Мишель хотел сказать кузену, что сегодня вечером они с Лаурой венчаются.
Курицы расхаживали по двору, поклевывая траву, сторонясь колес мотоцикла. Машину прислонили к деревянной стене сарая. Над лужайкой, уходящей к лесу, висела легкая, белая дымка. Едва рассвело. Поперек двора протянули веревки. Постельное белье и одежду сняли, аккуратно сложив, на лавку, рядом с задней дверью. Из распахнутого проема тянуло кофе и жареным хлебом. Курица остановилась у каменного порога. Сквозь треск дров, в камине, и звуки бурлящей в чайнике воды слышался красивый, высокий тенор:
– Tu sei dell’anno la giovinezza tu del mondo sei la vaghezza… – пение сменилось веселым свистом. На крепком, прошлого века столе, блестел медный кофейник. Мишель аккуратно поставил на поднос грубые, фаянсовые тарелки. На ферме месье Ланнуа не водилось электричества, или газа. Воду брали из колодца, дрова приносили из леса. В старинном, времен восстания в Вандее, камине, висели цепи, для котла и большого, неуклюжего чайника.
Договорившись о венчании, в обители, Мишель заехал к фермеру, чтобы оставить мотоцикл. Он не предполагал, что мадам и месье Ланнуа собираются на выходные в Ренн, к сыну. Выведя из сарая телегу, фермер чистил невысокую, выносливую лошадку.
Мадам Ланнуа всплеснула руками:
– Ночуйте, конечно… – фермерша подмигнула Мишелю, – поздравляем, от всей души. Война войной, а люди женятся. Хорошую вы девушку выбрали, – мадам Ланнуа одобрительно кивнула, – красавицу… – постель в маленькой спальне пахла сухими травами. Фермеры оставили в комнате подсвечник, и бутылку, с домашним, крепким сидром.
Мишель еще никогда не управлялся со сковородой, водруженной на треногу, над огнем в очаге. Разбивая большие, свежие яйца в миску, он решил, что получилось неплохо. Он стоял босиком, в брюках и накинутой на плечи рубашке, блаженно, широко улыбаясь. Мишель еще никогда не был так счастлив.
На подносе лежал букетик ландышей. Мишель собрал цветы первым делом, когда спустился на тихий двор. Он приоткрыл калитку, ведущую на луг. На траве лежала прохладная роса, солнце еще не поднялось над лесом. Он наклонялся, купая руки в сладкой влаге, срывая ландыши. Оглянувшись на окна спальни, под нависающей крышей, с деревянными балками, Мишель подумал, что она и сама вся, словно цветок.
