— Но это так естественно, Владимир Ильич, — сказал Белодед.
— Очевидно, естественно, как все, что определено нашими эмоциями, но верно ли?
Репнин смотрел сейчас, как Ленин укладывал больную руку: он еще не все сказал.
— Но берлинские аристократы могут и не пойти в дом с красным знаменем. — Белодед начинал понимать замысел Ленина, однако продолжал настаивать на своих возражениях.
— Но, может быть, тогда надо пойти к ним? — сказал Ленин.
— Оттого, что я пойду к ним, дело не изменится, Владимир Ильич, — произнес Белодед улыбаясь.
В этот раз пауза была достаточно долгой — ключ беседы находился здесь.
— Да, речь идет именно об этом, — сказал Ленин. — Положение в Берлине напряженно. Этот германский ответ Вильсону о новой конституции весьма красноречив. Все решится в ближайшие три недели, и мы не можем больше быть в неведении.
Репнин понял: Ленин говорил о его поездке в Берлин, поездке неотложной. Возможно, когда эта идея родилась, в берлинскую миссию должен был войти и Белодед (речь шла и о Вединге). Сейчас положение менялось. К радости Репнина? Возможно. Но, быть может, и к радости Белодеда?
Репнин поднял глаза и вновь встретился с взглядом Белодеда, упрямо-пасмурным, испытующим. И вновь ему показалось, что Белодед думает не о Берлине, а об отношениях с семьей Репниных, и вновь, как прежде, Николаю Алексеевичу стало бесконечно жаль Елену.
— Насколько я понимаю, — сказал Репнин, — нам предстоит решить вопрос практический.
— Да, именно практический, — поддержал Ленин, остановив больную руку на весу; каждый раз, когда он забывал о руке, боль напоминала о ней. — Я говорю о вашей поездке в Берлин. — Он обратил взгляд на Белодеда. — Вам, Петр Дорофеевич, мы дадим другое направление. — Он перевел глаза на Репнина. — В Берлин, — произнес он твердо.
Репнин задумался: вот этого он как раз и боялся, когда шел. Берлин пугал своей таинственностью. Ленин был прав, когда говорил, что чувствует приближение грозных событий в Берлине. Чем еще поразит мир угрюмая тевтонская доблесть? Чего греха таить, дело там может повернуться так, что Репнин окажется в положении человека, который никого не представляет. Но как об этом сказать сейчас? И потом этот взгляд Белодеда, все такой же упрямо-сумрачный, он и требует и сурово предупреждает. Впрочем, какое значение для Репнина может иметь этот взгляд и в какой мере он перед этим человеком в ответе?
— Если говорить откровенно, я не хотел бы ехать в Берлин, — сказал Николай Алексеевич.
— Простите, почему? — спросил Ленин.
— Можно подумать, — произнес Репнин, — что среди русских людей теперь в Берлине именно меня и недостает… — Репнин запнулся. — Буду откровенен: эта миссия требует доверия, которого я не имею и иметь не могу, — сказал Репнин, чувствуя, как ветерок волнения проник в грудь — подобного он еще не говорил в этом кругу.
Было такое впечатление, что этой своей репликой Репнин поставил в нелегкое положение и Ленина.
— Если вам поручается эта миссия, очевидно, доверие, о котором вы говорите, есть… — возразил Ленин.
— Я дипломат и люблю смотреть в будущее, не обманывая себя: каждое доверие… относительно, — подхватил Репнин. — Может получиться так, что я буду лишен возможности снестись с Москвой и стану островом в море, отнюдь не добром.
— Вот и отлично, — сказал Ленин. — Будете действовать, как велит вам… ваше понимание долга.
«Нет, сегодня не избежать спора с Белодедом! — подумал Репнин. — Все идет к этому».
— Я не скрою, — сказал Репнин, глядя на Белодеда, — что у меня свое понимание того доверия, которым дипломат должен обладать, и ответственности, которую он в этой связи несет.
— Какое? — спросил Ленин.
— Я считаю, что дипломат не должен себя ставить в положение острова в открытом море.
— Но если он все-таки оказался в таком положении?
— Сделать все, чтобы им не стать. — Репнин смотрел на Ленина, тот молчал, что-то обдумывая. — Я не скрою, у меня был спор, спор жестокий, с Петром Дорофеевичем.
Ленин рассмеялся и, осторожно поднявшись, пошел по комнате; казалось, вместе с хороший настроением к нему вернулось и здоровье.
— Меня это действительно начинает увлекать. — Он оглянулся, и улыбка осветила его лицо. — Что же сказал Петр Дорофеевич?
Белодед взлохматил черные вихры.
— Я сказал: завидую дипломатам семнадцатого века, их отделяли от столицы полосатые столбы и месяцы нелегкого пути.
— И что же из этого следует?
— Практически дипломат лишен был возможности сообразовать свое поведение с точкой зрения третьего лица.
— Третье лицо — это… правительство? — спросил Ленин весело, он продолжал идти по комнате.
— Может, и правительство, — ответил Петр невозмутимо.
— Прелюбопытно, — заметил Ленин.
— А коли так, дипломат, не став островом, должен быть готов им стать в любую минуту. Он должен быть готов к тому, что не сможет послать депеши, снарядить дипкурьера, призвать в советники или свидетели коллегу. Он сам, его сознание, его опыт будут в этом случае министерством иностранных дел. сам себе он будет посылать депеши и отвечать на них. отвечать на них и за них. Ведь может произойти, например, такой чрезвычайный случай: посольство подожжено…
— Ну, случай действительно чрезвычайный, — улыбнулся Ленин.
— Но и он не исключен, этот случай, — ответил Петр. — Посольский особняк уже объяло пламя. Надо спасать и людей и бумаги… Особняк обложила толпа, ревут сирены — они требуют впустить их в пределы посольства и погасить пожар. Но мы же знаем, что значит тушение пожара. Особняк с той целью и был подожжен. чтобы его разрешили потушить людям с улицы! Все средства связи в посольстве давно выключены, и до Москвы достучаться мудрено. И вот постарайтесь на секунду влезть в шкуру посла! На острове он? — На острове, да еще каком! — Что делать?.. Сидеть и ждать депеши из Москвы или, полагаясь на свой ум и храбрость, действовать? Что делать послу?
— Разумеется, такое возможно, — произнес Репнин спокойно: то ли волнение Петра не передалось ему, то ли он его умело не обнаружил. — Но ведь из частностей никогда не выводят закона, Петр Дорофеевич.
— Все, что составляет жизнь, Николай Алексеевич, не частность! — откликнулся Петр горячо. — Доверие — вот что необходимо дипломату! Это право должно быть дано дипломату декретом. Дипломат должен иметь возможность действовать без оглядки, только в этом случае он сумеет быть полезным стране в той мере, в какой позволяет его ум, опыт, талант… — Петр умолк и взглянул на Ленина, который медленно приближался к дальней стене комнаты. Наступившее молчание заставило Ленина обернуться, их взгляды встретились.
— Ну, насчет декрета вы это… слишком, — произнес Ленин и неожиданно взглянул на Репнина. — Мне бы хотелось, чтобы вы были в Берлине еще в октябре. Впрочем, это уже детали, не так ли, Георгий Васильевич?
— Да, конечно, — ответил Чичерин; спор между Репниным и Белодедом поверг его в раздумье.
Петр спрашивал себя: что могла означать последняя реплика Ленина? Одобряет он точку зрения Петра или отвергает? Петр хотел думать, что в этом споре с Репниным Ленин отдавал предпочтение мнению Петра. Белодед хотел убедить себя в этом, очень хотел. Если таких оснований не давала последняя фраза Ленина, фраза осторожная, то эти основания, как думал Петр, давала жизнь Ленина, опыт его жизни, цель, к которой она была устремлена. Петр знал письмо Ленина, адресованное, кажется, послу в Германии. Оно недвусмысленно предупреждало, что без ведома и разрешения наркома иностранных дел послы не вправе делать решающих шагов. Но разве это предупреждение противостояло тому, о чем сейчас говорил Петр?
— Я могу подумать, — сказал Ленин, — что вы затеяли весь этот спор, чтобы… как это называется в дипломатии? — обратился он к Чичерину.
— Навести на ложный след, Владимир Ильич, — усмехнулся Чичерин добросердечно.
— Вот именно, — мгновенно подхватил Ленин. — Вы нас вовлекли в спор, чтобы отвести удар от себя, — произнес он, адресуясь к Белодеду. — Однако мы предупредили удар и нанесли ответный! Получайте: вот он! — Ленин на минуту умолк, собираясь с мыслями. — В ответ на арест Локкарта английское правительство… Подскажите мне эту вашу дипломатическую формулу… — обратился Ленин к Чичерину.
— Чинит препятствия! — весело реагировал Чичерин.
— Именно: чинит препятствия деятельности нашего представительства, — подхватил Ленин серьезно. — В итоге поток информации из английской столицы остановился. Да, именно остановился. Поставлена плотина, русло высохло, мы все ощутимее испытываем жажду. Короче, вам надо выехать в Лондон, как некогда, взорвать плотину. И еще одно: надо помочь… Папаше, — так Ленин называл Литвинова. — Подробнее поговорите с Чичериным.
