– Черт возьми! – завопил Сеньор. – Шумливость моих дочерей передалась их матери, за этом столом уже невозможно разговаривать! Замолчите, дамы!
– Быть может, – продолжал я, – где-то в подлунном мире развешаны еще тысячи звезд, но свет их слишком слаб, чтобы глаза жителей Земли могли различить его. Существуют ли они, пока никем не узнаны? Прежде чем Сеньор откроет новую звезду, чтобы она прославила его имя на всю Европу, она не существует ни для кого и, раз никто ее не видел, не существовала ни для кого во веки веков. Если бы люди, живущие на Земле, никогда не поднимали глаз к небесам, если бы зрение у них у всех было не лучше моего, каким образом устрашающее множество светил могло бы облечься для них реальностью? Если правда, что звезд в небе не меньше, чем вшей на бедняцком ложе (Ольсен меня уверял, что так оно и есть), и нашелся бы человек, который, на свое счастье, оказался бы нечувствителен к укусам вшей, не замечал бы, как они ползают у него по затылку, и не видел бы их, откуда бы он узнал, что они живут в складках его соломенного тюфяка?
«Так же и со звездами, – говорил я далее, – если никто отродясь не наблюдал их, как можно судить, существует ли та звезда или эта? Почему ей не находиться там или, напротив, здесь? Если никто не может сказать, где пребывает то, чего он не видит, почему не сделать вывод, что звезды, покуда никем не наблюдены, и не находятся нигде? И как то, что нигде не пребывает, может существовать?»
Айнарсон встрепенулся и возразил:
– Как? Да по той веской причине, что Создатель видит это, дитя мое. Господу, что парит над миром и блуждает в небесной ночи, ведомо число звезд, он помнит его так же, как помнит все.
И он наклонился к господину Тихо, спеша напомнить, что тот сулил мне безнаказанность, а я прекрасно видел, как соблазняло моего хозяина искушение на время забыть о своем обещании. (Что до меня, я был как громом поражен словами его гостя насчет Божьей памяти.)
С тем, что мой вопрос был воистину самым дерзким, какой только можно задать в доме астронома, согласились все, кроме Филиппа Ротмана, математика ландграфа Гессенского. Его глаза и нос отсвечивали желтым из-за близости подсвечника; он спорил с моим Сеньором по-немецки. Их беседа продолжалась долго и все на том же языке. Элиас Ольсен и особенно Ханс Кроль, под воздействием выпитого пива таращивший свои круглые глаза, стали вмешиваться в разговор, потом их примеру последовал и Христиан Йохансон, плененный горделивым простодушием моей речи.
Под конец сии высокоумные особы перебрались в зимнюю залу, поближе к высокой черно-голубой печи с львиными мордами, меж тем как я отправился восвояси, к себе под лестницу, где меня ждала моя птица в клетке из прутьев ивы – подарок англичанина. Я затушил пальцами свечку, улегся и задремал, сожалея о том, что существование вшей в постелях бедняков не остается ведомым одному лишь Господу.
* * *
На следующий день все ученики выказывали мне суровое неодобрение. Однако София, сестра господина, заявила что это несправедливо, и приняла мою сторону. Ее служанка по имени Ливэ, юная малорослая брюнеточка, вечно в голубом передничке и с пустой оловянной кружкой, шепнула мне, что из-за меня Сеньор распрощался со своим гостем на день раньше, поскольку их вчерашний спор принял такой оборот, который сделал немыслимым его дальнейшее пребывание под этим кровом.
Ротман, математик ландграфа Гессенского, и впрямь откланялся, извинившись и всем объяснив, что спешит отплыть, пока море спокойно. Меж тем он, наблюдая, как его люди грузят пожитки на узкую весельную лодку с немецким именем, дал одному из слуг приказ сесть на коня, выехать на дорогу, ведущую к садам Ураниборга, и отыскать меня, заглянув к мельнику Класу. Этот посланец вручил мне подарок – голубой футляр с очками его господина. Под крышкой лежала записка: «Animos astra ad alta traho»,[8] тем самым он побуждал меня к созерцанию величавой красоты звезд. Получив такой дар, я смог, глядя со стены церкви Святого Ибба, увидеть, как судно моего благодетеля удаляется в позлащенную закатом морскую даль, и это зрелище меня очень взволновало.
В это время София Браге пришла в церковь, чтобы помолиться. Когда мы возвращались в Ураниборгский дворец, я ехал на подножке ее кареты. Вдруг она и ее юная служанка, наклонившись ко мне, стали со смехом и шутками наперебой объяснять, из-за чего Сеньор повздорил со своим гостем. Немец утверждал, что Земля вращается. А наш Господин хотел доказать, что она неподвижна. Он говорил, что если бы это было не так, то шар, брошенный с верхушки высокой башни, никогда бы не падал вдоль стены отвесно, он отклонялся бы вследствие движения Земли. Юная Ливэ придвинулась ко мне вплотную, ее голая рука была совсем рядом, а черная прядь танцевала от ветра и скачки, она прибавила, что при таком рассуждении, ежели меня сейчас столкнуть с кареты, я шлепнусь наземь поодаль от ее колес. Тут госпожа София и лакей Хальдор, что правил лошадьми, оба расхохотались, а когда Ливэ увидела, что я тоже смеюсь, она поняла, что я совсем не тщеславен. С того дня мы подружились.
Позже эту сценку пересказали моему хозяину, который стал относиться ко мне терпимее, тем паче что установилась погода, чрезвычайно благоприятная для наблюдений. Она продержалась на диво долго – все лето. Однажды, стремясь понравиться его дневным гостям (трем шотландцам с ястребиными глазами в пестрых кюлотах до колен и камзолах, расшитых золотыми крестами и перехваченных длинными поясами из бежевой тафты), я перечислил по порядку тридцать предметов, расставленных на изразцах пола, и указал каждому, где он находился, когда я вошел. Они тем временем щупали моего брата-нетопыря, разгибали ему пальцы и локти, а Сеньор приказал мне одеться: «Прикрой, – говорит, – своего птенчика». При клетке моей сороки имелась черная покрышка, и эта двусмысленная фраза немало рассмешила собравшихся: член у меня был уже не детский, высокородные господа, разглядывая наготу брата, не преминули и его заметить, причем нашли, что такой объем в состоянии покоя – это уже нескромно.
Когда мой птенчик вернулся в свою темницу, Господин еще и пожелал узнать мое мнение относительно системы Птолемея. Я притворился, будто не понимаю, о чем он толкует. Но ученики успели уведомить его о наших спорах. К тому же мой приют переместился в пределах дома. С моей лестничной площадки меня прогнали, но отправить в людскую не решились. Со своим тюфяком и книгой эмблем, заменявшей мне подушку, пришлось перебраться к подножию лестницы бельведера под галереей каморок, где жили ученики хозяина, своего рода келий, расположенных под крышей срединной башни по образцу цветочных лепестков (оттуда Сеньор мог вызвать любого, дернув за шнур колокола). Юный Христиан Иохансон из Рибэ показал мне портрет Птолемея, висевший в галерее этажом ниже, и сказал, что, по мнению этого древнего астронома, небесные тела прикреплены к вращающимся хрустальным сферам.
Христиан не утаил от Господина, что был такой разговор, и вышло так, как если бы у меня хватило нахальства составить на сей счет собственное мнение. Тихо Браге спросил, какое. Я оглянулся на его сестру Софию, моля о помощи, и она взглядом мне ее обещала. Ей сходили с рук любые капризы. Она только что получила право свозить меня в Копенгаген, чтобы показать ее тамошним подругам мое уродство.
– Говори! – настаивал он.
– Если бы я имел право рассуждать о столь высоких материях, – промямлил я, охваченный непритворным сомнением, – я бы сказал, что, мне сдается, Земля неподвижна.
– И почему же?
Лишившись возможности меня унизить, он счел забавным послушать, как я стану защищать не чужую, а его собственную систему.
– Потому что, ежели бы она вращалась вокруг Солнца и тем не менее ваши измерительные приборы при всем их совершенстве не могли бы, как я часто слышал от вас, уловить никакого изменения в положении звезд, тогда выходило бы, что эти самые звезды так далеко…
– Так далеко, что?…
И он потребовал, чтобы я выкладывал, что хочу сказать, сей же час, не медля, не раздумывая.
– Ну… это бы значило, что высота небес непостижима.
Элиас Ольсен и Христиан Иохансон переглянулись, как если бы такой ход мысли их ужаснул. Что до Господина, он пришел в полнейшую ярость:
– Непостижима для кого? Для тебя и тебе подобных? Для этого сброда, что, живя на землях короля, злоумышляет против своего господина?
Его трясло от бешенства, серебряный слон так и запрыгал на его обтянутой бархатом груди, тут уж стало не до безграничных просторов небес. Теперь его обуяли земные обиды, он принялся жаловаться на Ассарсона и людей с его фермы, которые добивались, чтобы их избавили от работы на мельнице. Когда за ними посылали, чтобы всучить им заступы, они едва волочили ноги, при приближении десятника плевались и грозили прикончить управляющего, шестидесятидевятилетнего беднягу Хафнера.
