Вздрагивая, поднималась она вверх, наполовину скрытая согнувшимися человеческими телами. Как худы были эти тела! От напряжения в них выпирали ребра, позвонки. А глыба под костлявыми спинами, перемещавшимися руками и ногами все плывет и плывет без остановки по бесконечно длинному подъему, ибо останавливаться нельзя. Задыхаясь, спотыкаясь, люди поднимаются все выше и выше под палящим, одуряюще горячим, безжалостным солнцем.
И все они, прибывшие с далеких окраин страны, с мрачным раздумьем и болью следили за толпой рабочих, видя в ней и свою горькую долю. Казалось им, что сейчас иссякнут остатки сил, что это последние ручьи пота текут по черным спинам.
Но глыба все ползет и чуть пошатывается под ободряющие крики. Вот она на самом верху чуть задерживается, содрогается и исчезает за краем выступа.
И так каждый камень! Сколько же их в этой огромной горе? С каждым слоем кладки все выше, все труднее и опаснее. Товарищи Руабена стоят безмолвные, дивясь всему, что их окружает, и ужасаясь тому, что ждет впереди…
Сверху начали спускаться люди, поднявшие глыбу. Они шли, качаясь, тяжело дыша, в грязных лохмотьях, еле державшихся на бедрах. На их лицах выражалось равнодушие смертельно уставших людей. Они глянули в сторону новичков и пошли своей дорогой, не спеша, наслаждаясь коротким отдыхом. Навстречу же двигалась новая толпа со следующей глыбой.
Когда второй отряд проходил мимо, один из них упал, плетка опустилась на молчаливое тело. К нему подошли двое рабочих и внесли под тень навеса. Один рабочий облил тело водой, но оно оставалось неподвижным. Спустившись сверху, подошли товарищи, потрогали, послушали, но, очевидно, помощь ему была уже не нужна. Они понуро побрели за новой глыбой.
Подошли чиновник с надзирателем и сообщили, что вся группа придет на следующий день на подвозку глыб. Надзиратель критически осмотрел всех и остался доволен их здоровым видом. Затем он отвел их в рабочие дома, где жили строители гробницы.
Огороженный высокой стеной из кирпича-сырца поселок находился поблизости. Тесные, душные хижины, разделенные на темные клетки, лепились друг к другу. В поселке был небольшой каменный бассейн, защищенный сверху навесом. В него носили воду из ближнего канала. Надзиратель коротко рассказал о правилах жизни. По своему режиму она мало отличалась от жизни рабов. Он разместил их в каморки, где были постланы грубые тростниковые циновки, разваливающиеся от долгого употребления.
У входа в хижины стояли большие глиняные кувшины с водой и кружки. Руабен с товарищами долго пили воду, а потом вошли в хижины, спасаясь от жары. Кормить их не спешили. Тяжесть труда потрясла Руабена, хотя он с детства привык к черной земледельческой работе. И никто не знает, сколько они пробудут здесь, вдали от родных мест. Каждый из них погрузился в тяжелое раздумье.
Вечером их накормили сушеной рыбой, черствыми ячменными лепешками. К этой пище добавляли чеснок и редьку.
На закате вернулись рабочие. Со смешанным чувством страха и горечи Руабен наблюдал за ними. Они тяжело волочили ноги и, дойдя до хижин, валились на циновки. Худые, с запавшими глазами, лица их выражали беспредельную усталость. Он плохо спал в эту ночь и все время слышал тяжелые вздохи товарищей. На заре, когда он, наконец, забылся, громкий окрик разбудил его. Все вскочили, не понимая со сна, что случилось. Наступил первый день новой работы. В утреннем воздухе было свежо и прохладно. Умывшись, пошли получать свою порцию утренней еды. Работа начиналась рано, а в самую изнурительную жару прекращалась, чтобы после полудневного зноя возобновиться до вечера.
К месту работы их вел надзиратель. Когда подошли к каменоломням, надзиратель указал каждому рабочему постоянное место у салазок, на которых возили блоки Широкоплечего и высокого Руабена начальник поставил впереди, у каната, где работа считалась наиболее тяжелой. Остальных новичков разместили вперемежку со старыми. Для перевозки уже была готова груда блоков. Надзиратель рассказал новичкам о правилах работы, и они начали наваливать первую глыбу и, прочно закрепив ее крепкими веревками, поволокли по дороге. Особенно тяжелым был подъем по насыпи наверх. Сердце бешено колотилось, а дорога неумолимо поднималась вверх. Хотелось передохнуть, но надзиратель не разрешал. И когда Руабен чуть запнулся, резкая боль удара плетки пронзила его тело. Вот, наконец, и выступ. Надзиратель забежал вперед, показывая место, где можно было остановиться и свалить глыбу.
Несколько минут все мучительно глотали воздух. Отдышавшись, Руабен огляделся и замер от удивления. Они находились на площадке, поднятой над плоскогорьем на высоту более двухсот локтей. Несколько десятков каменотесов шлифовальными камнями сглаживали неровности на глыбах и подгоняли их к месту. Над ним были устроены навесы из циновок — для защиты от солнечных лучей. Здесь работали наиболее искусные каменотесы.
В красноватых лучах поднимающегося солнца широко, насколько охватывал глаз, видна была долина, пересеченная рекой, теряющейся на юге и севере в зеленых садах и полях. Город разметался по берегу и тонул на юге в легкой утренней дымке. Он был бесконечным, огромным, сказочно красивым. С севера к нему примыкало царское предместье с дворцами придворной знати, прикрытыми обширными садами.
От величавой реки, сверкая на солнце, тянулись тоненькие жилки многочисленных каналов. И только отсюда, сверху, можно было увидеть, как много этих узких, светлых и блестящих нитей отходит от одной могучей водной артерии и питает животворной водой огромный город. В солнечных лучах пруды и бассейны блестели, словно рассыпанный жемчуг. Величественные храмы тонули в темной зелени. И только внизу, у самых мертвых песков, унылыми серо-зелеными клетками примостились хижины рабочего поселка, опоясанного такой же унылой стеной.
Забыв обо всем на свете, Руабен любовался обширной панорамой. Его восторг прервал грубый окрик надзирателя. Восхищенные улыбки сбежали с лиц. Отряд начал спускаться по насыпи за следующей глыбой.
Через несколько часов никто уже не смотрел на город. Тело мучительно болело, дрожали руки и ноги. Казалось, что день никогда не кончится. А когда он все-таки кончился, Руабен с трудом дотащился до постели и повалился на тощую циновку, не желая ничего. Он только чувствовал боль во всем теле. Товарищи с настойчивой заботливостью заставили новичков съесть свою долю пищи. Тяжелый сон показался коротким, как миг, когда на заре их снова разбудили. И опять знойный кошмар под солнцем, томительная жажда, жгучие удары треххвостной плетки.
И глыбы… бесконечное число глыб… потом просто ненавистные глыбы, мука подъема по насыпи. Страх перед ней преследовал даже во сне.
И потянулась нескончаемая вереница дней и ночей. Они были однообразны, как песчинки в пустыне. И как будто ничего другого не было в жизни, кроме глыб, жажды, боли… Не было родной деревни, любимой жены, милых детей. Ничего не было. Были только камни — большие, тяжелые.
Он ужаснулся, когда увидел человека, раздавленного глыбой. Но это потом случалось часто, и он привык…
Камни выпивали кровь и силы из молодых человеческих тел, калечили их, давили и превращали в ненужный хлам. Раздавленные, умершие от непосильного труда, дурного питания, солнечных ударов поступали в руки бальзамировщиков. Те наскоро натирали их содой, сушили на солнце, потом хоронили в грубых циновках в общих могилах. Траты на массовый способ бальзамирования и захоронения были невелики, но этот обычай старались соблюдать, он поддерживал веру в могущество жрецов и хоть немного утешал людей. Каждый житель Кемет старался сохранить свое тело, чтобы его Ка после смерти могло найти свою земную оболочку и на полях Иалу встретиться с дорогими людьми. Нарушать этот обычай не решались в Большом доме.
Руабен постепенно знакомился с окружающими. Все они были из разных сепов и селений. В одной группе, с которой они часто встречались, ему особенно нравился, как и он, коренник — ведущий на канате салазок — Нахт. Это был мужчина лет двадцати восьми, высокий, крепкого сложения, с быстрым взглядом угрюмых глаз. Группа тянула салазки молча, прислушиваясь к его редкой команде. Руабен часто помогал ему с товарищами на подъеме, хотя это было мучительно тяжело после того, как поднята своя глыба. Но помощь была взаимной, и никто не возражал.
В поселке их хижины находились поблизости, и они перебрасывались приветствиями и иногда просто говорили по душам, вспоминали прежнюю жизнь. Однажды Нахт расхохотался, и Руабен, пораженный, молча смотрел на него и не узнавал, так изменилось его лицо.
— Ты думаешь, я всегда такой угрюмый, как голодная гиена? Эх, друг! В этой распроклятой жизни люди так меняются, что родные не узнают при встрече. Уж не воображаешь ли ты, что у тебя на лице все время радость?
