— Все-таки пересидел ты его, — сказал, смеясь, Иван Ильич.
— Только что пересидел, товарищ комэск! А что, если каждый день так пересиживать? И вовсе время не хватит! А вдруг тревога?
— Переходи до меня на квартиру, — предложил Харламов, глядя на Латыпова с легкой улыбкой в пышных усах.
— А не стесню? — спросил Латыпов.
— Ничего. В тесноте, да не в обиде, — сказал Харламов, поднимаясь во весь свой внушительный рост. — Я вам покуда не нужен, товарищ комэск? — спросил он Ладыгина.
— Нет. Идите.
Отпустив Харламова, Иван Ильич поднялся с решением пройтись по расположению эскадрона.
Вихров, молодой командир, помощник Ладыгина, сидел за столом и писал письмо. Он писал, а сам то и дело поглядывал на стоявшую перед ним фотографию девушки, которой, пожалуй, нельзя было дать и восемнадцати лет. Светлые локоны сбегали на ее высокую грудь с висевшим посреди медальоном на тонкой цепочке. В глазах ее было столько ласки, что даже на фотографии они, казалось, излучали сияние. Девушка улыбалась нежной улыбкой, обнажавшей сверкающие белизной ровные зубы…
Вихров так увлекся письмом, что не услышал шагов за спиной.
— Все пишешь? — весело спросил знакомый голос.
Вихров оглянулся. Иван Ильич с улыбкой смотрел на него.
— Постой, постой, — продолжал он, переводя глаза на фотографию. — Это кто такая? Знакомое лицо… Фу ты! Никак Саша?! — узнал он, просияв.
Иван Ильич взял стул, присел и принялся внимательно рассматривать фотокарточку. Он хорошо помнил, как Сашенька, еще в двадцатом году спасенная ими из махновского плена, выходила тяжелораненого Вихрова. «Да, пожалуй, только благодаря ей и остался живой, — подумал Ладыгин. — Добре. Сердечная девушка». Потом, при выходе из-под Львова, на польском фронте, она была тяжело ранена и эвакуирована в тыл. С тех пор больше никто из них не видел ее.
— Ну, что она пишет хорошего? — спросил Иван Ильич, бережно поставив фотографию на место и вглядываясь в красивое лицо Вихроза, обрамленное вьющимися каштановыми волосами. — Пишет, что пока на старом месте, в Бородине, школой заведует.
— Добре… А ведь тебе в отпуск скоро? К ней, что ли, поедешь?
— К ней.
— Женишься?
Вихров пожал плечами.
— А сколько тебе лет? — спросил Ладыгин, ветретившись взглядом с синими глазами Вихрова.
— Двадцать.
Иван Ильич потрогал усы.
— Рано! Рано обзаводиться семьей! Вам еще обоим учиться надо. Теперь все пути открыты. Ты ведь серьезный человек, Алексей.
— Да нет, я еще ничего не решил, — сказал Вихров. — Вот съезжу — поговорим, посоветуемся. А там видно будет.
Вошедший посыльный с пакетом из штаба бригады избавил его от не совсем приятного объяснения.
Вскрыв пакет, Вихров недовольно поморщился.
— Опять дежурить по гарнизону!.. Следовательно, мне не придется вечером участвовать в репетиции. Жаль. — Вихров спрятал фотографию, поднялся с лавки и стал собираться.
— Не пойму, почему тебя так часто назначают? — удивился Иван Ильич. — Ведь недавно дежурил. Разве народу нет?
— Следовательно, кто-то заболел, — решил Вихров. Он прицепил шашку и, крепко надвинув фуражку, вместе с Ладыгиным вышел на улицу.
Здесь они расстались. Вихров пошел заступать на дежурство, а Ладыгин направился в эскадронную канцелярию. Он уже подходил к ней, когда его чуть не сшиб с ног выбежавший из-за угла маленький курносый боец.
— Ты что, Барсуков, с цепи сорвался?! — спросил сердито Ладыгин, невольно попятившись. — Смотри, на тебе лица нет! Что еще такое случилось?
— Товарищ Буденный едет! — выпалил Барсуков срывающимся от волнения голосом.
— Откуда ты взял? — сказал Иван Ильич, чувствуя, что волнение бойца невольно передалось и ему.
— Только сейчас в штабе бригады слыхал. Завтра утром приедет. Что там делается, товарищ комэск! А что баб нагнали! Все моют, скребут, — быстро говорил Барсуков, порываясь куда-то бежать.
— Вот это добре, — сказал Ладыгин. — Давненько мы Семена Михайловича не видали. Почти два года прошло. Посмотрим, теперь каков стал. — Он отпустил беспокойно топтавшегося Барсукова и пбшел вниз по улице.
12
Рассветало. Над Днепром дымился холодный туман. Солнце неясно просвечивалось сквозь сизое облако. На траве лежала седая, как иней, роса.
Свежий ветерок пробежал по курносому лицу Барсукова. Он зябко поежился, поднял голову и увидел знакомый пейзаж с пробитой снарядом высокой фабричной трубой. «Никак проспал?» Но тут же, взглянув на часы, одолженные ему Харламовым как дежурному по эскадрону, он успокоился: до подъема оставалось почти пять минут.
Барсуков вскочил с заваленки, перебежал улицу и прильнул к окну соседнего дома. На лавке под окном спал на спине старый человек с рыжими седеющими усами. Барсуков толкнул раму. Окно, звякнув, раскрылось.
Трубач Климов приоткрыл один глаз. — Ну чего? Ну? — спросил он, нахмурившись и натягивая на себя наполовину сползшую шинель.
— Вставайте, вставайте, Василий Прокопыч! — настойчиво будил Барсуков. — Без двух минут пять.
Климов раскрыл оба глаза.
— А, пес!.. Ладно, ладно, ты иди!.. Ишь, холоду напустил! Федора Кузьмича разбудишь, — он кивнул на лежанку, где, укрывшись стеганым одеялом, спал толстый человек. — Иди, я сейчас встану.
Шепча что-то, Климов поднялся с лавки, взял трубу, накинул шинель и вышел на крыльцо. Тут он прокашлялся и, повернувшись в ту сторону, где за белыми стволами березок густела еще темно-синяя мгла, поднял трубу. В чистом воздухе понеслись высокие звуки сигнала. И в эту же минуту солнце показалось над облаком, золотые лучи брызнули на мокрую траву.
Во дворах заскрипели ворота. Овцы, теснясь, выбегали на улицу. Степенно выходили коровы. Воздух наполнился мычанием и блеяньем. Стадо потянулось по пыльной дороге.
Климов стоял на крыльце, посматривал по сторонам с таким видом, словно он сам породил своим сигналом этот яркий солнечный день. По опустевшей улице шла девушка, подгоняя хворостинкой корову.
— Что, девка, проспала? Прогуляла? — добродушно крикнул трубач.
— А что же ты, дядя, поздно играл? — смеясь, ответила девушка.
Климов усмехнулся, поправил шинель и вошел в хату. Его встретил негодующий взгляд круглых навыкате глаз сидевшего на лежанке толстого человека.
— Черт вас забодай, Василий Прокопыч, и вместе с трубой с вашей с архангельской! Вы всегда норовите мне в самые уши надуть, — заговорил лекпом густым басом. — Такой сон смотрел, а вы перебили!
— А вы ложитесь, досматривайте.
— Нет, теперь уже мне, факт, не заснуть. Сколько раз пробовал.
— А я, Федор Кузьмич, ежели сон интересный, а меня разбудят, на другой бок перевалюсь и непременно досмотрю.
— Ну это, может, у вас другое устройство в нервной системе, — возразил лекпом, кинув пренебрежительный взгляд на приятеля. — А я, если на меня посмотреть с точки зрения, человек интеллигентный, тонкий, нервный, и если меня разбудить, — факт, больше не засну.
— Да, конечно, куда мне, Федор Кузьмич, Штаны коротки, — согласился трубач с несколько ироническим видом, — Мое дело такое — пропел, а там хоть не рассветай… А вы людей лечите, Это ведь не раз плюнуть! Большая наука нужна… Нет, вы, верно, прилегли бы, может, заснете. Пес с ними, с нервами, А за коня не беспокойтесь: я почищу. — Он подвинулся к лекпому, но тот, повалившись на лежанку, уже сладко похрапывал.
Эти пожилые приятели прослужили вместе всю гражданскую войну, но обращались друг к другу только на «вы», как бы подчеркивая этим свое солидное положение в эскадроне. И хотя они часто ссорились, но жить, один без другого не могли…
Тем временем бойцы выводили лошадей на взводные коновязи и начинали уборку.
В наступившей тишине слышался только шелест щеток, скользивших по шерсти, шумное дыхание бойцов да изредка сухое постукивание щетки о скребницу.
— Давай, давай, нажимай! — весело покрикивал Харламов. — А ну, я у твоей хвост посмотрю, — обратился он к молодому бойцу. — Э, брат, смотри, сколько пыли, — заметил он, разбирая хвост лошади. — Давай, браток, поднажми. Потом мне покажешь.
— Стоять, стерва!.. А вот я тебе по морде! — крикнул низенький, заросший рыжей щетиной боец, замахиваясь на гнедую кобылу. Она скалила желтые зубы, норовя укусить.
Харламов подошел к нему.
— Лавринкевич, опять ты на лошадь шумишь?
Лавринкевич взглянул на него маленькими, как у ежа, злыми глазами.
— А как на нее не шуметь, старшина, когда она, подлая, под пузом не дается?
— С конем всегда ласка нужна, — сказал Харламов вразумительно. — А криком, стало быть, не поможешь… А ну, дай! — Он взял из рук бойца щетку, подошел к лошади и ласково огладил ее, — Но, но! Зачем же кусаться? — заговорил он вкрадчиво, глядя в глаза лошади и поглаживая ее по упругой лоснящейся шее. — Ну вот и ладно… Ну вот и хорошо, — приговаривал он, видя, что кобыла успокоилась и дает себя чистить. — Видишь, Лавринкевич, как я полагаю, во всяком деле можно без крика управиться. А кричит кто? Неразумный человек, — заключил Харламов, подавая Лавринкевичу щетку и сердито глядя на него.
