И Радзивилл победоносно оглядывал слушателей, подбоченясь и покручивая ус.
— Да и не мелкая мишень князь Михаил — пузом может городские ворота закрыть! — поддерживали рассказчика те, кто в сражениях бывал нечасто, однако ж рубцов и ран на себе носил, что дыр в решете.
Заберезинский, чуть скривив тонкие губы, шепнул сидевшему рядом Кишке:
— Помнишь, Станислав Петрович, у старика Платона[22]: «Человек, поглупевший от суеверия, есть презреннейший из людей»?
Кишка чтение книг считая наипустейшим делом, о старике Платоне слышал впервые, однако, раздув усы, выдохнул:
— Известно, Ян Юрьевич.
Заберезинский, согнав улыбку с лица, проговорил громко:
— Всем нам ведомо, Панове, сколь правдив ясновельможный пан Радзивилл. Да и разумом на зависть многим. И я от многих почтенных людей слышал, что не только Немец продал душу дьяволу. Сделал он это вместе с еретиком и чернокнижником Блоньей. Поговаривают, что и второй лекарь покойного короля — Балинский — тоже из этой компании.
Гости, сплевывая на пол, мелко и часто закрестились.
Широким, истовым крестом осенил себя и Ян Юрьевич.
— А потом, скажите, Панове, — продолжал он, — трудно ли было трем чернокнижникам очаровать доверчивого и, да простит мне Господь, не такого уж умного Александра Казимировича, царствие ему небесное?
Шляхтичи молчали, пытаясь угадать, куда клонит велеречивый хозяин.
Стол был скуден — не на праздник собрались, печаль была во всем государстве. Лучшим яством становились в таких случаях умные да интересные речи.
Ян Юрьевич оглядел гостей:
— С кем более других советовался, кого слушался, кому сильнее иных верил покойный?
И сам себе ответил:
— Глинскому.
Гости затихли, напряженно вытянув шеи, Ян Юрьевич вопрошал:
— Кого награждал усопший сверх всякой меры, одаривал и лаской, и казной, и имениями? Чьим братьям раздал король полгосударства? Сам Немец, мало того что был маршалком дворным, вот уже пять лет держит за собой Бельское наместничество. Брат его, Василий, — частил Ян Юрьевич, — наместник в Василишках и староста ерестейский. Брат Иван — воевода, да не где-нибудь — в самом Киеве!
И в совершеннейшей тишине спросил:
— А кто Александра Казимировича уморил? Тот, кому и половины Великого княжества оказалось мало.
— Так почему же выпустил он нас из замка? — снова спросил Станислав Янович.
— А зачем ему мы? Выше он метит. Ему нужен новый Великий князь — Сигизмунд Казимирович. Прихлопни он нас вчера, что тогда? Нас нет, а Сигизмунд Казимирович на воле. Долго ли ему поднять Польшу и Литву на мятежника? Вот когда Сигизмунд Казимирович объявится здесь, зрадца Глинский и нас всех, и его вместе с нами в одночасье прихлопнет. Уж тогда-то никто нам не поможет.
Отвечая на невысказанные вопросы, добавил печально:
— Братья Сигизмунда далеко. Владислав сам сидит между двумя тронами. То по Венгрии мечется, то по Чехии. Да и король-то он только по названию, ни денег у него нет, ни войска, ни власти. А что до второго брата — кардинала Фридриха, то он давно уж забыл, что такое меч. А католическим распятием перекрестившегося схизматика неизвестно еще, католика ли на самом деле — не больно-то напугаешь…
И, вздохнув, скорбно заключил:
— Вот так-то, Панове. Такие вот у нас с вами дела.
— Что же делать, Ян Юрьевич? — округлив глаза, спросил Радзивилл.
Ян Юрьевич почесал левую бровь — для тех, кто знал его, верная примета: ответит.
— Пусть Немец один встречает Сигизмунда Казимировича. Если он, не дай Бог, убьет его, мы затворим ворота и сядем в осаду. Вильну брать — это не дикарей татар по болоту гонять. Да и жолнеры его не полезут на стены родного города.
— А если он вместе с Сигизмундом Казимировичем въедет в город? — спросил один из гостей.
— Ну, уж тогда-то мы найдем средства раскрыть новому великому князю глаза на то, каков его новоиспеченный друг.
Последнюю ночь перед Вильной Сигизмунд Казимирович провел без сна. Его маленькая свита заночевала в деревне, он сам — с полдюжиной самых близких людей — в панском фольварке.
Хозяин, одуревший от неслыханной чести, не знал, что и делать — метался по дому, как перепуганный петух. Следом за ним, тряся юбками, бегали его жена и полдюжины перезрелых, засидевшихся в девках дочек. Слуги с переполоху понатащили столько снеди — впору оголодавшей армии.
Не желая обижать гостеприимного хозяина, Сигизмунд умоляюще взглянул на столпившихся возле него попутчиков:
— Не смею приказывать, Панове. Прошу как друзей: спасите от литовского гостеприимства. Подставьте грудь за своего сюзерена.
Свитские, скроив притворно-скорбные лица, заговорили вразнобой:
— Не грудью прикроем, государь, — животом.
— Положим живот за государя!
Секретарь Сигизмунда Рафаил Лещиньский, не упускавший случая блеснуть ученостью, произнес, дождавшись паузы:
— Некий восточный мудрец, государь, сказал однажды: «Пища, которая переваривается, съедает того, кто ее съел».
Сигизмунд Казимирович, отойдя от попутчиков, грустно поклонился хозяйке и хозяину:
— Очень жаль, пан Витень, что не могу отведать твоего хлеба-соли.
— Отчего, государь? — хором воскликнули пан Витень и домочадцы: можно было подумать, что из-за отказа Сигизмунда сесть с ними за стол погибнет и литовец, и вся его семья.
— Врач мой, Панове, строго запретил мне пить и есть перед сном, даже самую малость.
— Хоть каплю вина! — с отчаянием воскликнул пан Витень.
Сигизмунд холодно взглянул на него:
— Какая ж у меня радость, пан Витень, чтоб стал я пить?
И то, что Сигизмунд дал понять, что траур по старшему брату еще далеко не прошел, заставило прикусить языки. Гости и хозяева, стараясь не шуметь, начали садиться за столы.
Сигизмунд, хмурый, сжав губы, ушел в сад.
Близился к концу месяц жнивень, по римскому счету август, когда у мужиков все заботы враз — и жать, и пахать, и сеять; месяц, когда гнутся в садах ветви яблонь, встают в полях снопы, а в лугах стога, когда ревут переполненные молоком боденушки, тяжело гудят пчелы, и вся земля подобна ядреной молодухе на сносях, ожидающей первенца.
Сигизмунд Казимирович сошел с крыльца, устало привалился к углу дома и, запрокинув голову, поглядел на небо.
Млечный Путь тек на край света широкой и бесшумной серебряной рекой, бережно неся золотую ладью полумесяца. Серебряный свет невидимой пеленой падал с небес, и черные колодезные журавли, желтые соломенные крыши на хатах с гнездами аистов казались покрытыми тускло поблескивающей изморозью.
Подступала полночь. Молчали петухи, не брехали собаки; лишь лошади мерно хрупали овес и чуть всхрапывали. С полей доносился отдаленный шум — мужики и бабы, пользуясь сухой и ясной ночью, отработав днем на панских полях, теперь гнули спины на своих наделах.
Сигизмунд прошел в глубь сада. За темными стволами старых вязов белела хатенка садовника, без трубы, об одно окно. Опасливо покосившись на дюжину чурбаков, напоминающих беспорядочную лесную вырубку, Сигизмунд вдруг вспомнил загадку, которой давным-давно научила его нянька: «В крутом буераке злые собаки». С неожиданным раздражением подумалось: «Места больше для пасеки не нашли, как в саду. Нет, чтобы где-нибудь на гумне поставить…» Помыслил так и удивился: «Чего это я? Завтра такие дела, а я — о пасеке».
И тут он заметил на вросшем в землю бревне, лежащем у хатенки, старика — маленького, седого, косматого.
Дед сидел, расслабленно уронив руки на колени, протянув по земле босые ноги. Голова его была откинута назад, он сидел как мертвый, уставя вверх бороду и глядя неживыми очами дальше луны и дальше звезд, куда не достигает глаз смертного.
Сигизмунд присмотрелся и понял, что этот человек слеп.
Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе. Что-то неземное увидел он в облике слепца.
— Не стой, молодец, садись, — вдруг проговорил старик и маленькой ручкой указал на место возле себя.
И странно: Сигизмунд Казимирович тотчас же повиновался, будто он был слепым нищим, а старикашка королем. Не понимая почему, он вдруг улыбнулся и, ловко стянув с ног сапоги, с наслаждением пошевелил пальцами.
— Господь-то по земле босиком ходил, — тихо сказал старик, не пошевелясь, не дрогнув ни одним мускулом на лице. Казалось, что и слова эти не слепец произнес, а принес их ветер или слетели они на землю вместе с лунным светом.
«Ишь ты, куда гнет, — подумал Сигизмунд Казимирович, — по бороде — апостол, а по зубам — собака».
Осердясь, ответил резко:
— Христос — царь, а цари босиком по земле не ходят. — И чтобы позлить старика, добавил: — В сапогах ходил, а опоясан был мечом.
