— Мужи совета, Станислав Петрович, ныне крайне полезны недужному нашему государю. А я дня через два-три, поустроив воинские дела, и сам за вами двинусь. Надеюсь, что не все мужи совета отсюда с тобою поедут?
— Поеду я, Станислав Янович, Глебович и Заберезинский.
«Собрались, пауки, — подумал Глинский, — станут плести сети вокруг Александра Казимировича, выставлять себя героями, а меня чернить и хаять. Ну, да не тот человек великий князь. Он им всем хорошо цену знает». Ответил радушно, почти приветливо:
— Поезжайте, Панове. Счастливой вам дороги! Порадуйте государя.
Кишка поклонился и вышел.
«Мои герольды попадут в Вильну на трое суток раньше вас, Панове. Пока вы со своими обозами да скарбом потащитесь, они уже всей Литве и Белой Руси расскажут правду о битве на Лани, — с мстительной радостью подумал Глинский. — А мое место на самом деле при войске. С ним я победу добыл, с ним и в Вильну войду».
— Наш новоявленный Цезарь не заставит себя долго ждать, — досадливо поморщившись, проговорил Ян Юрьевич Заберезинский, раздраженно закрывая окно в кабинете своего виленского палаццо. Ему бил по нервам продолжающийся вторые сутки колокольный трезвон. Обыватели будто с ума посходили — повсюду была такая радость, словно избавились не от шайки грязных степняков, а на тысячу лет отодвинули конец света.
— Он будет здесь через неделю, — подтвердил его собеседник, пан Станислав Кишка.
— Протянет ли государь дольше недели? — спросил Заберезинский.
— Если и протянет, то не намного дольше.
— Лишь бы наш герой не явился к опустевшему трону, а то может статься, что самой ценной добычей клёцкой свалки станет для него корона Ягеллонов.
— Если он захочет захватить трон, никто не сможет помешать ему, — задумчиво проговорил Кишка. — С ним придут тысячи жолнеров, обязанных ему всем — жизнью, добычей, славой.
— Не они ему обязаны, а он им! — закричал Ян Юрьевич. — И, между прочим, нам тоже! Мы тоже бились под Клёцком.
— Объясни это им, когда они войдут в город, — насмешливо процедил Кишка. — Что-то не встречали нас так радостно, как его гонцов. То ли еще будет, когда появится он сам со своими легионерами.
— «Легионерами, легионерами»! — сварливо передразнил его Заберезинский и сразу же стал разительно похож на вздорную старуху: глаза стали маленькими, рот перекосило, лицо сморщилось. — Такие вот легионеры Христа распинали. Погляжу я, как станешь их называть, когда к горлу тебе ятаганы приставят. Не янычарами ли?
— Не будь старой бабой, Ян Юрьевич, — с укоризной, брезгливо поморщившись, произнес Кишка. — Не время нам к словам цепляться, время о деле думать. Кто может помешать Немцу троном овладеть? Кто?!
— Я знаю кто, — проронил Заберезинский. — Ей-богу, знаю, Станислав Петрович!
Король был еще жив, князь Глинский еще шел к городу, когда на рынке, у Ратуши и под горой Гедимина громкоголосые молодцы стали читать завещание Александра Казимировича Ягеллона, прямого потомка великих князей литовских — праправнука Гедимина, правнука Ольгерда, внука Ягайло, сына Казимира IV Ягеллончика[17] — и уже в третьем колене одновременно и польского короля.
В завещании всенародно объявлялось, что он, Александр Казимирович Ягеллон, король Польши и великий князь Литвы, оставляет трон Великого княжества брату Сигизмунду Казимировичу[18]. Его же заботам поручает и свой дом, и свою вдову, королеву и великую княгиню Елену Ивановну.
И хотя никогда дотоле не бывало, чтоб при живом короле читали бирючи[19] завещание, никто из слушавших это не спросил себя: «Да подлинно ли Александр Казимирович повелел читать такое?» Уже более полугода всяк в городе знал, что их повелитель совсем плох, и потому объявление о передаче трона Сигизмунду никого не застало врасплох. Среди радости, царившей повсюду из-за чудесного избавления от ордынской беды, не показалось оно и особенно важным: подумаешь, большое дело — новый великий князь. Сколько их было да сколько еще будет! И потому равнодушными взглядами провожали горожане кавалькаду гонцов и разодетых спесивых панов, поехавших в Польшу звать на великое княжение в Вильну Сигизмунда Казимировича — брата умирающего Александра. А король становился все слабее, и уже ничто не интересовало его.
18 августа 1506 года еще засветло тысячи жителей Вильны столпились у обочин дороги, по которой должна была войти в город армия Глинского.
— Едут! Едут! — закричали верхоконные дозорные, и людская река, пестрая, праздничная, зашумела, заволновалась. Сотни людей хлынули навстречу войску, приближая хотя бы на минуты встречу с родными, ушедшими из дому три бесконечно долгие недели назад.
И вот закачались белые султаны на головах лошадей, поплыли чуть наклоненные вперед знамена, засверкали шлемы и латы. Навстречу радостному напеву труб, ликующему звону литавр поплыл над землей торжественный, праздничный гул колоколов.
Ряды войска смешались: невесты и сестры, матери и жены, старики и мальчишки, смеясь и плача, шли рядом с воинами. А вокруг Глинского бушевала толпа — матери поднимали над головами детей, девушки бросали венки и цветы, старики, сняв шапки, бодро ковыляли вдоль дороги и, вскидывая вверх посохи, кричали надсадно: «Слава!»
В хвосте войсковых колонн везли раненых. Вокруг телег, взявшись за облуки, причитая и плача, брели скорбные женщины.
За ними шли отбитые у татар полоняники — худые, изможденные, почерневшие от горя и пыли, те, у кого не осталось ни родных, ни друзей, ни крова над головой.
Знаменщики уже прошли к центру города, а последние ряды полоняников были еще в двух верстах от южных ворот, ибо было их сорок тысяч — больше, чем жителей во всей Вильне.
Но и на том не кончалось людское половодье, которое привел за собою Глинский.
За пленными татарами гнали неисчислимые ордынские табуны, а уже в самом конце тянулись войсковые телеги со скарбом, пожитками и такой добычей, какой давно уже не видывали в Литве.
Все это разноязычное многолюдство, пленные и освобожденные, табуны и телеги встали лагерем у городских стен, даже не стремясь войти в Вильну.
Да если бы и попробовали — не вошли бы. Не хватило бы места этакому вселенскому скопищу — новому переселению языков.
После молебна Глинский поехал во дворец.
Он шел к королевской опочивальне, испытывая волнующее состояние полновластного хозяина — города и замка.
С этим же чувством приблизился он и к постели Александра Казимировича.
Больной, казалось, узнал его, но произнести что-либо не мог. Только повел помутневшими глазами и жалко скосоротился — не то попытался улыбнуться, не то сказать что-то.
Глинский встал перед умирающим на одно колено, легонько коснулся губами холодеющей руки и, осторожно ступая, бесшумно вышел — высокий, прямой, с откинутой назад головой.
Александр Казимирович скончался в ночь на 20 августа 1506 года.
Возле его тела стояло много людей. Однако не жалость к умершему и сострадание к его вдове были в сердцах у них, но более всего опасения за собственную жизнь. Почти все они, кроме королевы-вдовы и еще весьма немногих, люто ненавидели Михаила Львовича, а он так же неукротимо ненавидел почти всех собравшихся здесь. Врагов у Глинского было великое множество. Но сегодня не он боялся их, а они — его. Потому что только здесь, в спальном покое, было их больше, а за дверями — на лестницах и в переходах, в залах и на стенах замка — теснились сотни вооруженных сторонников князя Михаила. Даже в дверях королевской опочивальни стояли с саблями наголо два разбойника: белоглазая каналья саксонец Христофор и копченая рожа, турок Осман, — клевреты и преторианцы новоявленного Цезаря, преданные ему, как собаки.
Сдерживая волнение, смотрели на дверь покоя паны-магнаты, все как один положив правые ладони на рукояти сабель. И каждый из них — не простой воин, а гетман или воевода — видел не только этих двух башибузуков, заслонивших выход, но и тысячи тех, кто теснился сейчас под крышей замка, на дворе, на улицах города — всех этих Янов и Иванов, что ходили с гетманом под Клёцк и, побив татар, возомнили о себе черт-те что.
Тихо всхлипывала у изголовья усопшего Елена Ивановна. Медленно и торжественно звучали слова заупокойной молитвы.
Все, кто был сейчас здесь, стоя на коленях, кто как, всяк по-своему, молились за новопреставившегося раба Божьего Александра. Но, шепча одно, думали о другом: где-то князь Глинский? Почему его нет здесь? Что задумал?
Глинский ступал по узким коридорам замка, забитым, несмотря на глубокую ночь, сотнями людей: слуг, солдат, придворных. И те, мгновенно узнавая его, замолкали и почтительно расступались. Многие, срывая шапки, кланялись в пояс, будто не дворный маршалок шел им навстречу, а сам король.
