— Что случилось?
— Книга тут странная… Про курицу какую-то, а нарисованы мужики с перьями на шапках.
— Да это не курица, это и есть «Квинта Курция, римского историка, достославное сочинение о делах, содеянных Александра, царя Македонского». А ты разве читаешь?
— Разбираем помаленьку.
И вдруг она застенчиво и мило улыбнулась Бяше, и Бяшино сердце упало куда-то в сладкую бездну. Ах, какая же она славная — с глазами широко расставленными и ясными, смотрящими без боязни! Во множестве книг, Бяша знает утверждалось, что благовоспитанной девице в присутствии даже близких мужчин взор свой скромно потуплять подобает. А что за потупленным тем взором на уме — до того никому и дела нет. Насмотрелся Бяша на своих, на слободских, да на торжковых красавиц. И насурмлены-то они, и нарумянены, и всякое у них словечко не просто, а с подходцем. Совсем другая эта Устя! Вот если бы Максюта…
А Максюта легок на помине, тут как тут. Удивился, что чистота в лавке, долго вытирал сапоги об Устину тряпку. Приятелю подал руку лодочкой, а Устю принялся выпроваживать:
— Ступай, русалочка, иди себе на поварню. У нас дела.
Но Устя заупрямилась и не пошла, будто уж зело много забот ей с протиранием книг.
Тогда Максюта придвинулся к самому Бяшиному уху и зашептал, весь горя страстями:
— Намедни Стеша велела к ней прийти… Просит какую-нито новую песенку принести, сказывает — скучно. Конечно, день да ночь, все в одной светелке, зимой ведь на качели не выйдешь… Васка, голубчик, сделай милость, перепиши красивенько, я новую песенку у одного прапорщика выучил — прелесть!
Оглядываясь то на распахнутый раствор, из-за которого все не шли люди, охочие до книг, то на склонившуюся за прилавком Устю, он вынул из-под полы маленькую балалаечку-бруньку. Заверил Бяшу:
— Я буду шепотом петь, а то без игры я и слова-то все перекорежу.
Максюта учился когда-то грамоте у москворецкого дьячка Вавилы, даже Псалтырь[76] будто бы всю прочитал. Буквы знал славянские, а складывать их ему никак не удавалось.
— Иже[77], зело, буки, аз… — правильно называл он буквы. — А вот как из них складывается и-з-б-а, никак не пойму. Не дал господь!
Теперь, тренькая на балалайке, он бодро запел:
— «Ты сердце полонила, надежду подала и то переменила, все счастье отняла… Лишаяся приязни, я все тобой гублю, достоин ли я казни, что я тебя люблю?»
— Да помедленней ты, Максюта, не стрекоти, я не успеваю записывать.
Тогда Максюта, дав Бяше время записать напетое, прошелся козырем по библиотеке, уверяя, что это есть новое коленце в контрдансе, которое приказчики только что выучили от французского танцмейстера Рамбура…
И запел, заиграл с удвоенной энергией:
— «Дня светла я не вижу, с тоскою спать ложусь; во сне тебя увижу, но ах — и пробужусь!»
— Антихристы вы, антихристы! — вдруг отчетливо сказала Устя, выходя из-за горки с книгами.
— Что ты, что ты! — замахал на нее руками Бяша.
А Максюта, сначала опешив, быстро перешел в контрнаступление:
— Да ты о чем, девка? Мы православные, к причастию ходим, образа святые почитаем. А ты — антихристы! Да за таковые словеса тотчас — слово и дело государево и в Преображенский застенок, на козу!
— Слуги антихристовы! — упрямо повторила она.
Глаза у нее стали дикими, кулаки, как деревянные, ударяли по прилавку, платок сбился, и коса упала на плечо.
— Э, да она у вас кликуша! — сказал Максюта. — Ну, мы на бесноватых управу знаем, у нас в рядах по две-три кликуши в день выпроваживаем.
Максюта действительно ловко ухватил Устю за косу и, хорошенько встряхнув, поставил на колени, а потом опять поднял на ноги и толкнул к раствору.
— Только не на улицу! — в ужасе вскричал Бяша, не зная, что предпринять.
Но Максюта отрицательно покачал головой, повалил Устю на скамью и стал растирать ей уши. Через некоторое время она действительно пришла в себя и только всхлипывала, качаясь взад-вперед, — ей было стыдно.
Расторопный Максюта сбегал на площадь и принес ей кружку сбитня и бублик. Вскоре они втроем мирно сидели, беседовали.
— Это за что же мы антихристы? — дружелюбно спрашивал Максюта, хотя Бяша щипал его за рукав, умоляя помалкивать.
— А то не антихристы? — грустно усмехнулась девушка. — Песни здесь поете, пляшете, столы у вас ломятся от снеди, суета сует. А мы как шли от Мценска — голод везде, кручина. Скот кормить ничем, крыши соломенные снимают — кормят… Колодники всюду, клейменые, пытанные люди… А еще страшнее — головы на кольях, птицами объеденные, торчат. В Серпухове, Белеве…
— И здесь головы торчат, — мрачно возразил Максюта. — Это царские враги, — сказал Бяша.
Разговор не клеился. Максюта вновь схватил свою балалаечку, затренькал, заблажил:
— «На зеленом лугу, их-вох! Потерял я дуду, их-вох! Что за дудка была, их-вох! Веселуха моя, их-вох!»
Тогда и Устя тихонечко завела протяжную:
Из-за лесу, лесу темного,
Из-за гор да гор высоких,
Не красно солнышко выкатилося,
Выкатился бел горюч камень…
Голос у нее был низкий, негромкий, не как на посаде, где певуньи стараются вовсю напрягать горло, а как у странниц, когда они поют хождение богородицы. Медленно выводила, покачиваясь:
Как придете во святую Русь,
Что во матушку каменну Москву,
Моему батюшке низкий поклон,
Родной матушке челобитьице,
А детушкам благословеньице,
А моей душе отпущеньице…
— Гей, Устюха-красюха, что кручину навела? — вскочил Максюта. — Давай-ка лучше я тебя контрдансу поучу, ты, видать, была бы плясунья хоть куда!
И он потащил за руку упирающуюся девушку. Бяша только диву давался, как можно быть столь бесцеремонным. А Максюта уже крутил Устю вовсю, пытаясь показать свое модное коленце.
Заскрипела задняя дверь, и вошла баба Марьяна.
— А, Максютка! Ишь горазд, и сюда плясать забрался! А ты, тихоня, на поварне слова от тебя не дождешься, а как увидела кавалера, туда же в танцы! Хотите я вас обсватаю? Вот будет парочка, петух да цесарочка!
Максюта подхватил свою балалайку, не забыл взять листок с песней и отбыл восвояси.
Наконец-то пошли и охотники до приобретения книг. То ли вице-губернатор Ершов принудил, то ли до москвичей, вообще тугих на новое, наконец дошло, что появилась книжная лавка не чета всем прежним. Теперь в некоторые часы Бяша с Федором еле управлялись, а уж распаковывать прибывшие из Санктпитер бурха книги доставалось одному Саттерупу. Спрашивали большей частью учебные книги, много продавалось календарей. Знатные фамилии — Прозоровские, Репнины, Гордоны — сами в лавку не ходили, а посылали слуг со, списками книг. Зять[78] Меншикова, светлейшего князя, ухитрился подъехать в возке к раствору лавки и через лакея посылал сказать Киприанову, что ему из книг надобно.
А однажды под вечер вошел старичок, сухонький, горбоносый, улыбчивый, очень чем-то знакомый. И с Бяшей поздоровался как со старым приятелем, спрашивал о здравии и все улыбался. Скинул шубку, не боясь холода, потирал ручки. Старичок был маленький, и все у него было крохотное — и модный кафтанчик, и башмаки с пряжкою, и розовый дрезденский паричок. Книг пересмотрел он сразу множество, но, узнав, что чужестранных изданий Киприановы не выписывают, огорчился:
— Напрасно, напрасно… А знаете ли вы, прекрасный юноша, трактат о множественности миров? Знакомо ли нам такое достославное имя — Коперникус? Представляете ли вы, что на Луне, например, могут обитать люди, да не тот охотник с собакой, которого в полнолуние тщатся разглядеть в зрительную трубку наши любительницы поахать, а хомо сапиенс[79] — человек разумный?
Бяша из своего опыта уже знал, что таким охотникам до книг бесполезно что-нибудь отвечать или разъяснять — они упиваются собственной ученостью. Но когда старик в разговоре упомянул об ученом споре между Лейбницем и Невтоном[80], Бяша не удержался — все же он был ученик Леонтия Магницкого, — чтобы не вставить, что спор идет о приоритете в изобретении дифференциального исчисления.
Словоохотливый старичок не обратил ни малейшего внимания на проявленные Бяшей знания. Он перекинулся на комментарии Невтона к Апокалипсису[81], в коих великий математик с точностью до трех дней вычислил дату конца спета. Старичок говорил и говорил без умолку, пока не ударили к вечерне, когда полагалось кончать торговлю. Он ничего не купил, взял только на неделю почитать «Историю о разорении Трои», уплатив вперед полагающуюся за пользование плату — две деньги.
А когда уж он скрылся в вечерней мгле за раствором лавки, кивая и кланяясь на прощанье, Бяша вспомнил, где его видел. Да это же был тот старикашка, который на ассамблее вместе с мамками опекал ту прелестницу, ту танцорку! Как давно все это было, словно в иные века, с иными людьми!
