Наталья Павлищева - Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без

– Я на два дня в Кронштадт.

Пушкин весел и чем-то доволен.

– Зачем, Саша?

– Наденьку Соллогуб провожу до корабля, прощусь. Уезжает на лето за границу.

У Натальи Николаевны даже дыхание перехватило, она вспомнила:

Какое уж тут спокойствие? Надежда Соллогуб совсем юная девушка, безусловно, хороша, умна и Пушкину нравилась, несмотря на разницу в шестнадцать лет. Значит, права Идалия Полетика, когда твердит, что Пушкин вовсю волочится за Соллогуб, что старается бывать там, где бывает она, следит глазами, вздыхает?

– Пушкин, почему ты? Разве больше некому проводить, кроме как женатому мужчине?

Он почти взвился:

– Ревнуешь? Ты свои провинциальные московские ужимки брось!

Он уехал провожать Соллогуб, Наташа осталась. Она ненавидела всех тех, за кем волочился ее муж. Неужели он не понимает, как это унизительно – наблюдать за его ухаживаниями? Конечно, оберегая себя от семейных скандалов, Пушкин старался не водить жену туда, где могли оказаться его новые пассии, но свет хоть и велик, а тесен, все равно встречались. Замечая, как притягивает взгляд супруга очередная красавица, Наташа сжималась внутри, заставляла себя веселиться, чтобы не устроить скандал где-нибудь прямо на балу, смеяться, чтобы не расплакаться, больше танцевать, чтобы не видеть своего мужа, шепчущего комплименты кому-то другому.

В свете к увлечениям поэта относились спокойно, его волокитство было привычным, а мысль о том, чтобы наставить рога первой красавице Петербурга, какой уже называлась Наталья Николаевна, и вовсе увлекала женские сердца. Пусть Пушкин твердит, что его жена Мадонна, самая красивая, самая лучшая, но жарко в ушко дышит-то он другой.

Не выдержав, она дома стала устраивать ревнивые скандалы. Пушкин смеялся в ответ:

– Я поэт и увлечения имею платонические, ты должна с этим считаться.

Она пыталась считаться, но захлестывала обида. И Пушкину от его собственных увлечений и ее укоров становилось худо, он чувствовал себя виноватым, вполне сознавал, что вот так увлекаться другими, подставляя жену под насмешки острых язычков, подло по отношению к жене, но ничего не мог поделать. Такова была пушкинская натура – пройти мимо женской красоты не мог, а заметив, обязательно должен был эту красоту завоевать.

Наташа тихо плакала, Пушкин сочинял покаянные строчки, но ничего не менялось: едва заметив в салоне или на балу очередную красавицу, поэт снова стремился к ней. Дома он твердил, что это лишь дань женской прелести и жена ревнует некрасиво и глупо.

Вообще, у него заметно изменилось отношение к супруге, Пушкин по-прежнему твердил всем, что его женка – Мадонна, что она самая красивая, но вот ум никогда не признавал. А теперь стал тускнеть и созданный им образ тоже.

Красива? Безусловно, причем классической, царственной красотой, от которой теряют голову все. И то, что эта красота недоступная, тоже нравилось. Наташа была очаровательна, великолепна, но даже с императором держала себя строго. Вот когда Пушкин мысленно благодарил строгое воспитание тещи; будь Наташа воспитана хоть чуть свободней, быть бы ему рогату, как оленю.

Словом, идеал, а не женка. Одно плохо – умишка маловато, красоты и порядочности много, а вот разум вялый. Ей бы помещицей быть, за самоваром сидеть, на балы в дворянское собрание выезжать, чтобы там с кумушками о глупостях болтать, детей воспитывать, рукоделием заниматься… но для света иное нужно, нужно уметь, как та же Надин Соллогуб, сверкать умом в беседе, уметь вести себя в свете. Этому невозможно обучить, с этим надо родиться.

Наташа не родилась таковой. Что толку от ее умения играть в шахматы? Или от того, что прочла почти всю огромную дедову библиотеку? Прочитать мало, надо уметь поговорить о прочитанном, уметь показать свою начитанность. Этого в супруге не было вовсе. Если разговор, то такой, что провинцией за версту тянет, она это понимает, а потому молчит. Одни считают, что глупа, другие – что заносчива. И то и другое не на пользу и кроме как к флирту не располагает. Кто за ней на балах увивается? Только те, кто плясать горазд, а поговорить не стремятся.

И все же Пушкин любил жену, очень любил. Причем именно не испорченную светом Наташу Гончарову, «чистейшей прелести чистейший образец». Тем тяжелее было от каждой измены, мысленной ли или даже физической. Он перестал таскаться в заведение Софьи Астафьевны к ее барышням, но увлекаться барышнями в свете не перестал. А когда человек чувствует свою вину перед другим, совершенно невольно возникает желание себе в оправдание найти и у него недостатки. Но, находя, снова понимает, что это нечестно, снова приходится перед собой оправдываться, образуется замкнутый круг…

Легко любить чистейший образец, но как же трудно с таковым жить! Особенно если сам образцом поведения не являешься.

Не легче было и Наталье Николаевне. Пушкин – гений, это ей внушали ежедневно со всех сторон. Она любила стихи мужа, но только не те, которыми восхищался свет, Наташе больше нравились его сказки, нравилась поэтическая певучесть «Царя Салтана», «Руслана и Людмилы»… Может, совершенно интуитивно она тянулась именно к той пушкинской поэзии, которой он привлек когда-то, которая писалась, когда они были так счастливы?

А он уже стал писать иначе, работал над «Историей Пугачевского бунта», писал прозу, да и стихи стали иными, совсем иными…

Ему бы почитать свои произведения ей наедине, глядя в глаза, чтоб только для нее, но Пушкин с самого начала это делал перед другими. Сначала читал Россет, потом в салонах, а если и при ней, то все равно не ей. Наташу это обижало, даже раздражало.

Однажды, когда принялся читать при ней, но снова не ей, словно жены и не было рядом, даже огрызнулась:

– Надоел ты, Пушкин, со своими стихами!

Он смутился, развел руками:

– Моя женка моих стихов не любит и не читает.

С тех пор пошло: Поэтша стихов Пушкина не знает совершенно! Что с нее взять, пустышка и провинциалка.

Жизнь в Петербурге веселая, Пушкины очень часто выезжали, в театре своя ложа, бесконечные балы, рауты, маскарады, музыкальные вечера, Пушкин стал членом Английского клуба и частенько пропадал там… Весело, шумно, приезжали поздно, ложились тем более, вставали тоже к полудню… К этому добавлялись семейные праздники: то чей-то день рожденья, то именины…

Как бы поздно ни приехали, Наталья Николаевна бежала в детскую – посмотреть на своего ангелочка. Машу не будили, но, только поцеловав дочь в пухлую, вкусно пахнущую щечку, Наталья Николаевна могла отправиться спать.

Пушкин еще уходил в кабинет, вроде поработать. Сидел, о чем-то размышлял, пытался писать, но мысли о только что прошедшем веселом вечере, особенно если побывали в хорошей компании у Карамзиных или Виельгорских или вернулись с шумного бала, легко уносились обратно, и серьезной работы категорически не получалось.

Он просто не мог писать, ежедневно выезжая в свет. Но не выезжать тоже не мог: приглашали, хотелось показать свою красавицу жену, снова и снова убедиться, что краше ее никого, что все восхищены, что она имеет непременный успех…

А Наташа снова в тяжести, теперь роды ожидались в середине лета. Едва успели прорезаться зубки у маленькой Маши, как снова нужно готовить пеленки и вышивать распашонки… Но она счастлива, как же можно не радоваться детям, тяжело только, если болеют. Пока у Машки резались зубы, Пушкин тоже извелся, он бестолково суетился, не зная, как успокоить, чем помочь малышке. Это был редкий момент, когда Наташа оказывалась словно старше, мудрее, опытнее мужа. Александр дивился:

– Откуда ты знаешь, как ее в руки брать? Страшно же.

– Не знаю, беру и все. И напеваю тоже, как получается.

Пока жена рожала, Пушкин маялся не меньше ее, слушать, как страдает любимая женщина, было невыносимо, он даже поклялся, что в следующий раз попросту удерет заранее.

Но не удрал, мало того, даже запланировав после родов отправить Наташу с детьми в Полотняный Завод, а самому уехать в Нижний, ничего этого не сделал. Она снова тяжело ходила и трудно рожала, он снова маялся, а потом едва не кричал от восторга: сын! И назвали Сашкой! «Рыжий Сашка», как звал его отец, был любимцем Пушкина.

Двое детей и красавица жена, что еще нужно для счастья?

Поэту – творчество.

Они снимали дачу на Черной речке, дорогую, совершенно им не по карману, но Пушкин был настолько уверен в своих будущих успехах, что денег не считал. Скоро, очень скоро наступит время, когда они будут ломать голову, где эти самые деньги взять, но тогда не думали. А писать все равно надо…

Его родители Сергей Львович и Надежда Осиповна, едва дождавшись родов и полюбовавшись на внука, уехали в Михайловское.

Пушкин пришел к жене, сидевшей с рукоделием на террасе: