признак дурного тона, и не желая прослыть невежей даже в глазах этих мелких чиновников.
Все трое опустились на расставленные вдоль стены стулья. Однако тут же, словно ища поддержки друг у друга, переглянулись и нестройно поднялись.
— Слушаю вас, господа…
Посетители поочередно представились:
— Делопроизводитель городской управы Блиновский.
— Докладчик городской управы Барсуков.
— Крапп… Бухгалтер управы.
Прокурор, не вставая, коротко кивнул:
— Очень приятно… Что заставило вас обратиться ко мне, господа?
Барсуков суетливо раскрыл папку, которую до сих пор крепко сжимал под мышкой, вынул оттуда несколько исписанных листов хорошей бумаги, передал их Блиновскому.
— Четыре дня назад, то есть восемнадцатого января сего года, в нашем городе произошли события, на которые мы считаем своей обязанностью обратить внимание прокурорского надзора.
— Вы лично? — вырвалось у прокурора, прекрасно знавшего от секретаря, что депутация обратилась к нему по поручению группы чиновников.
У Блиновского пересохло в горле, он сдержанно прокашлялся, намеренно помолчал и, отчеканивая слова, пояснил:
— Отнюдь… Мы уполномочены передать настоящее заявление, подписанное двадцатью служащими Томской городской общественной управы!
— Что же конкретно вы имеете сообщить? — нахмурился прокурор.
Блиновский, покраснев от волнения, ответил, почти не сдерживая гнева:
— Во вторник, находясь в здании, где мы служим, мы были невольными свидетелями возмутительных сцен, совершенных под окнами и вблизи помещения городской управы! Мы видели, как кучка демонстрантов, собравшихся около недостроенного пассажа Второва, была рассеяна выстрелами и шашечными ударами полицейских чинов и казаков…
— Позвольте, господин Блиновский, — прервал его прокурор. — Вы говорите — кучка демонстрантов. Однако мне достоверно известно, что нарушителей общественного порядка было свыше четырехсот человек. Кроме того, револьверный огонь начали они… Чем же вы возмущены?
Барсуков, набравшись смелости, крепче прижал к себе папку и выступил чуть вперед:
— Но ведь казаки и полицейские избивали не только демонстрантов, они били и других лиц, совершенно случайно оказавшихся в это время на Почтамтской и в соседних переулках.
— Да, да, — робко подтвердил Крапп. — И мы представили…
Прокурор перевел взгляд на него:
— Что вы представили, господин Краппен?
— Крапп, — извиняющимся тоном поправил бухгалтер. — Мы представили себя в положении тех лиц, которые по своим делам, без всякой осведомленности о происходившем, могли оказаться на улице.
Блиновский, чувствуя, что сослуживец говорит несколько не о том, ради чего они пришли, перебил его:
— Иван Владимирович, разрешите я продолжу?
— Извините, — прикладывая ладони к груди, прошептал Крапп.
Стараясь выглядеть спокойным, Блиновский произнес:
— После того как толпа была рассеяна, дальнейшая задача, как нам представляется, заключалась в задержании демонстрантов с целью привлечения их к законной ответственности. Однако вместо этого началось жестокое, не вызванное необходимостью и воспрещенное законом избиение нагайками и шашками. Казаки и полицейские чины избивали и калечили попадающихся им лиц, не разбирая ни пола, ни возраста, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Ужас, негодование и сознание полной беззащитности личности от произвола и кровавого насилия охватывают нас, когда пред взором нашим встают виденные нами сцены. — Блиновский перевел дыхание, потряс в воздухе зажатыми руке листами, срывающимся голосом закончил: — В настоящем заявлении мы отметили только некоторые из этих диких сцен.
Прокурор нетерпеливо протянул руку:
— Не утруждайтесь, я сам прочту.
— Как вам будет угодно, — сказал Блиновский, подошел к столу и передал заявление.
Приняв листы, прокурор нахмурился и принялся читать, быстро перескакивая глазами с одного абзаца на другой.
«… на углу Ямского переулка и Почтамтской улицы, на тротуаре у места Некрасова, человек пять казаков, городовых и объездных в течение нескольких минут избивали неподвижно лежавшего, неизвестного нам, бедно одетого человека. Или можем отметить много случаев, когда конные объездные и казаки устремлялись за проходившими по Ямскому переулку и наносили им удары, причем эти лица, очевидно, не были намечены к задержанию… Много было таких случаев, когда лицам, подвергнутым задержанию, двое-трое конных или пеших провожатых с разных сторон наносили удары кулаками, нагайками и обнаженными шашками… Того же восемнадцатого января и в последующие дни мы узнали, что городовые, объездные и казаки производили бойню не только на Почтамтской улице, но и по улицам Дворянской, Спасской, Магистратской и другим… Нам известны законы, разрешающие употреблять насильственные меры и оружие в определенных случаях, но, с другой стороны, известны нам и законы, положительно запрещающие всякие насильственные действия по отношению не только к подозреваемым в преступлениях, но даже и относительно признанных судом виновными… Мы заявляем, что в наблюдавшихся нами восемнадцатого января случаях прямо нарушены были 345 и 346 статьи Уложения о наказаниях, то есть совершены были преступные деяния, которые не могут и не должны остаться без наказания… Высочайший Указ от 12 декабря 1904 года, требующий соблюдения строгой законности, дает нам надежду на то, что со стороны Прокурорского надзора будут приняты все меры к подробному и всестороннему выяснению как фактов совершения вышеуказанных преступлений, так и установлению личностей потерпевших и виновных».
— М-да, — оторвавшись от чтения документа, разлепил губы прокурор. — Занятно… И каких же последствий вы, господа, ожидаете от подачи вашего заявления?
— Наша совесть не позволяет нам молчать, — сказал Блиновский. — Мы ожидаем расследования и надеемся получить возможность лично перед органами судебной власти изложить известные нам обстоятельства преступлений, совершенных низшими полицейскими и воинскими чинами.
— Хорошо, хорошо, — пожевал губами прокурор, откладывая заявление. — У вас все, господа?
Барсуков и Крапп с облегчением кивнули. Блиновский проследил за тем, с какой привычностью бумага была отложена в сторону, и уже без особой надежды проговорил:
— Повестки о вызове нас для дачи показаний просим послать по месту нашей службы.
Как только дверь за депутацией затворилась, прокурор связался по телефону с начальником губернского жандармского управления.
— Добрый день, Сергей Александрович.
— Здравствуйте, Анатолий Григорьевич, — отозвался Романов.
— У меня сейчас была депутация из городской управы…
— С петицией?
Прокурор по интонации полковника догадался, что тот улыбается.
— Уже знаете? — хмыкнул он.
— Служба такая…
— И содержание вам известно?
— В общих чертах, — ответил полковник.
— Я направлю вам копию заявления.
— Если вас не затруднит, — сказал Романов. — Честно говоря, содержание сего документа меня не очень интересует. А вот лица его подписавшие… велите список приложить.
— Хорошо, Сергей Александрович, велю. Они все в заявлении указаны.
— Благодарю, Анатолий Григорьевич.
— Да не за что, — протянул прокурор, потом добавил: — Сергей Александрович, вам не кажется, что нижние полицейские и воинские чины, разгоняя демонстрацию, несколько переусердствовали, так сказать, проявили излишнее рвение?
