Поздней осенью Киёмори вернулся в Киото, где ходили разговоры о том, что он останется в столице на зиму.
В тихий, спокойный день, когда только начинали краснеть листья кленов, экипаж регента подкатил к особняку на Восьмой улице, где Киёмори ждал появления своего именитого гостя. Несмотря на раздававшиеся со всех сторон заверения в том, что Киёмори был настроен дружелюбно, регент ехал с некоторыми опасениями, но по прибытии обнаружил, что они ничем не оправданы.
– Доставляет большое удовольствие, господин Киёмори, видеть вас в добром здравии. Я уже довольно давно хотел заехать к вам в Фукухару, чтобы посмотреть на строительство гавани и полюбоваться вашим особняком, но поскольку совершеннолетие его величества так близко, связанные с этим событием хлопоты мешали мне выразить вам мое уважение.
– Конечно, конечно. Ничто не должно отрывать вас от обязанностей, которые налагает на вас высокий пост. Когда церемонии по случаю совершеннолетия завершатся, вы сможете не спеша совершить поездку в Фукухару. И я хотел бы спросить: назначена ли уже дата этих церемоний?
– На последнем заседании Государственного совета было принято решение провести их на третий день Нового года.
– Для всех нас это будет большой праздник, – пылко сказал Киёмори.
Регент беспокойно нахмурил брови.
– Сказать вам правду… – начал он. – Вы, вероятно, уже слышали о ссоре, которая произошла между моими людьми и людьми вашего сына в день заседания Государственного совета?
– Гм… Да, слышал. Мне рассказывали, что это было довольно неприятное дело.
– Конечно, досадно то, что наши люди схватили друг друга за глотки, но кое-кто дал свободу воображению и языку и утверждает, будто возник разлад между нашими домами.
– У нас нет способа обуздать эти языки. Пусть говорят… Но я сделал выговор своему сыну Сигэмори. Это было крайним ребячеством.
– Напротив, господин Киёмори. И причина моего сегодняшнего приезда к вам заключается в том, что я хочу принести извинения. Я в равной степени заслуживаю вашего осуждения. Мне известно, что ваш внук был с позором отправлен в Исэ, и я прошу вас вызвать его обратно. И повторю еще раз – примите мои самые искренние извинения.
– Вам извиняться нечего, – сказал с протестующей улыбкой Киёмори. – Все это дело, похоже, беспокоит вас больше, чем следовало бы. Сигэмори лишь поступил со своим сыном так, как и должен был поступить. Я дал нагоняй Сигэмори, потому что люблю его. Он – мой наследник, и человеку в его положении не пристало приходить в ярость, как это сделали по пустяку его слуги. Китайский лекарь, который лечил меня, осмотрел Сигэмори и обнаружил, что он страдает от какой-то желудочной болезни, предписав ему отдых. Короче говоря, я прошу вас выкинуть произошедшее недоразумение из головы.
– Это больше того, что я заслуживаю, господин Киёмори.
– Сигэмори скоро будет здесь, и я попрошу других сыновей и Токитаду присоединиться к нам и выпить в знак нашего примирения.
Третьего января 1173 года одиннадцатилетний мальчик-император с большой помпой и торжественностью отметил свое совершеннолетие, а в октябре экс-император от имени своего сына попросил руки дочери Киёмори Токуко, которой было семнадцать лет. Впоследствии она стала императрицей.
Хэйкэ достигли вершин власти. Имя Киёмори было у всех на устах, и никто не осмеливался сказать что-либо унизительное о Хэйкэ. В воздухе витал страх.
Однако Киёмори, казалось, оставался безразличным к тому положению, которое занимали Хэйкэ. Главное – мечта его сердца сбывалась: строительство гавани в Оваде было почти завершено. Наконец-то наступил год, когда флот судов покачивался на водяной глади залива в ожидании кораблей династии Сун.
Стоял мягкий весенний день, когда резкий голос чтением сутр прервал игру музыкантов.
– Это невозможно! Вы не пройдете! Стойте! – кричал стражник.
Возник шумный спор.
Удивленный придворный отложил в строну свою лютню, и тут сквозь ажурную стенку ворвался еще один крик.
Экс-император сказал одному из приближенных:
– Пойди и выясни, что там происходит.
Посланец вышел на галерею как раз в тот момент, когда могучего телосложения монах, отбросив в сторону стражника, проталкивался сквозь ворота внутреннего дворика. Волосы свисали ему до плеч, а волосатые ноги подобно массивным сосновым бревнам торчали из-под лохмотьев одежды.
– Теперь его величество сможет меня услышать. Он, должно быть, устал целый день внимать музыке. Пусть он для разнообразия послушает, что проповедует Монгаку простым людям на улицах столицы! – громогласно произнес он и, оглядывая узкий внутренний дворик, развернул свиток.
– Монгаку с холмов Такао! – воскликнул придворный, узнав этого странного человека, которого он часто видел стоящим на углах улиц и просящим милостыню и пожертвования.
Монгаку зачитал обращение с просьбой о пожертвованиях на новый храм. Однако оно звучало скорее как разглагольствование против плохого управления и расточительства аристократов.
– Пусть этого человека арестуют, – приказал экс-император.
Один из его слуг выскочил во дворик и набросился на Монгаку, придавив его руки к бокам.
– Ты с ума сошел! Ты что, не понимаешь? Это дворец!
– Понимаю, – зло ответил монах слуге, который крепко держал его. – Я провел годы на холмах Такао, молясь за возведение храма, из которого на мир снизойдет просветление, на улицах столицы я просил пожертвования у простых людей. Я пришел сюда, чтобы попросить дар у его величества – даже небольшой помощи было бы достаточно. Разрешите мне передать мое скромное прошение.
– Что означают все эти дикие выходки, если ты пришел с просьбой?
– Я знаю, что значит уважение. Я несколько раз стучал в ворота, но все заглушали звуки музыки, а стражники меня не пускали. Мне ничего не оставалось, как ворваться силой. Не надо со мной шутки играть, или вы за это заплатите!
– Сумасшедший монах!
Монгаку высвободил одну руку и, вывернув запястье противнику, через плечо бросил его на землю. Слуга быстро вскочил на ноги и ринулся на монаха, но тот ударил его по щеке свитком с сутрами. После еще одной попытки нападения Монгаку нанес слуге удар в грудь. Тот упал навзничь и больше не поднимался.
Тут Монгаку увидел, что к нему приближается дюжина или даже больше воинов. Он все еще держал свиток с сутрами, но в его правой руке вдруг сверкнул кинжал.
– Назад! – угрожающе крикнул монах.
Воины отпрянули, а он быстро двинулся на выход. Офицер стражи бросился на него, и Монгаку ударил нападавшего кинжалом, но окровавленной рукой самурай вцепился в него и держал, пока не подоспели воины. Они скрутили монаха и повели в тюрьму.
Среди советников Го-Сиракавы возникли серьезные разногласия – следует или нет помиловать Монгаку. Он не только был монахом – простые люди говорили о нем только хорошее и даже любили его. В конце концов монаха решили сослать в Исэ, на востоке Японии.
Монгаку ехал верхом на лошади без седла, улыбался, и сквозь бороду показывались его белые зубы.
– Я слышал, что нашего доброго Монгаку изгнали.
– Этого забавного малого?
– Почему изгнан и куда?
– В Исэ. Люди говорят, в Исэ.
Сочувствующие толпы собирались, чтобы встретить Монгаку, когда он проезжал по улицам столицы. На перекрестках дорог он останавливался, произнося зажигательные речи, пока стражники не начинали нетерпеливо его подталкивать. Человек небольшого роста стоял на цыпочках и внимательно смотрел поверх плеч собравшихся на удалявшуюся неуклюжую фигуру.
С высоко поднятой головой и улыбкой на устах Монгаку выехал из городских ворот, из которых в горести и со слезами на глазах до него уже выехало несметное число изгнанников. Но в толпе, которая прощалась с Монгаку, царило веселье и раздавался смех. Лишь немногие сопровождали кавалькаду, когда она вышла за городскую стену и потянулась по обрамленной деревьями дороге. Монгаку вдруг обернулся, чтобы криком привлечь к себе внимание офицера стражи, который притворялся, будто не слышит его. Потом Монгаку наклонился к воину, который вел его лошадь.
– Стой. Дай мне сойти, – сказал он, объяснив, что ему надо сходить по нужде.
Воин остановился и ждал, пока не подъедет офицер. Монгаку, которого проводили в близлежащий лесок, скоро вернулся, но вместо того, чтобы взобраться на лошадь, он легко взошел на пригорок, уселся на камень и сказал:
– Принесите воды. Я пить хочу.
Офицер покачал головой и нахмурился. Все было в точности, как он и предполагал. Он ожидал, что с этим арестованным у него будут неприятности, и поэтому позаботился о том, чтобы подобрать в стражу воинов покрепче – даже на несколько человек больше, чем считалось необходимым.
– Ничего не поделаешь. Дайте ему воды, – сказал офицер.
Когда Монгаку утолил жажду, он повернулся к командиру и произнес:
