того, книги неаккуратными стопками высились на нескольких стоящих тут же разномастных стульях и столах. Недовольно кряхтя, антиквар освободил один из стульев, сняв с него несколько тяжелых по виду волюмов, и пригласил меня присесть; сам же остался стоять как бы в замешательстве, с книгами в руках; потом, спохватившись, опустил их на пол и, извинившись, меня покинул.
Ожидание затянулось. Я не то чтобы нервничала, но чувствовала себя как-то неуютно; кроме того, меня не оставляло ощущение, что за мной все это время наблюдают. Интересно зачем: может быть, они ожидали, что я выдерну с полки какую-нибудь особенно редкую книгу и спрячу ее под блузку? Чтобы не разочаровывать возможного наблюдателя, я потянулась к ближайшей стопке и взяла верхнюю из лежащих в ней брошюр. Удивительно, но это оказалась пьеса Метерлинка «Пеллеас и Мэлизанда». Не успела я ее открыть, как дверь распахнулась и вошли двое — похожий на кота и с ним толстяк, который прежде стоял за прилавком. Он кивнул мне (довольно, между прочим, небрежно) и прошествовал к единственному, не считая моего, незанятому стулу.
— Что бы вы хотели нам предложить? — спросил он совершенно бесцветным голосом.
Вместо ответа я протянула ему полученный от Монахова конверт. Он покрутил его в руках и передал своему подручному, который метнулся куда-то вглубь кабинета, вернувшись с маленьким изогнутым клинком разбойничьего вида. Аккуратно поддев уголок, он хирургическим движением открыл конверт и заглянул внутрь, после чего засунул туда руку и достал листок желтоватой бумаги, с двух сторон исписанный коричневыми чернилами. Бегло взглянув на него, он, аккуратно держа за самый краешек, передал его толстяку. Со своего места я видела, что это, вероятно, чье-то письмо: по крайней мере, начиналось оно с короткой строки. Толстяк посмотрел на листок как будто в некотором замешательстве, перевернул его и уставился на подпись, после чего переглянулся со своим коллегой. Со стороны это выглядело так, как будто я сажусь играть в вист с двумя шулерами, причем не слишком умелыми: им явно хотелось что-то быстро обсудить, но в моем присутствии они на это не решались.
Толстяк положил письмо на столик, внимательно посмотрел на меня, потом почему-то вздохнул; опять взял рукопись и теперь стал разглядывать ее на просвет, как будто прикрываясь им от довольно тусклой электрической лампочки, горевшей под потолком. Что-то он там увидел, что его удовлетворило, потому что на безмолвный вопрошающий взгляд котообразного он ответил утвердительным кивком и еле слышно пробормотал «двадцать девятый».
— А принеси саитовский трехтомник, — приказал он вдруг. — И любой ефремовский том с факсимиле.
Второй, мягко ступая, исчез в коридоре, а я вновь потянулась к отложенному было Метерлинку, но не успела прочесть и половины страницы, как толстяк заговорил со мной:
— А позвольте полюбопытствовать, откуда у вас этот документ?
К этому вопросу я была готова.
— Я выступаю как доверенное лицо одной особы, которая по причинам личного характера хотела бы сохранить инкогнито. Ее имя, если бы я могла его вам назвать, объяснило бы все — но, увы, я лишена возможности это сделать.
(Удивительно, насколько человеческий язык приспособлен для лжи и уверток и насколько он бывает замечательно результативен: ведь я, по сути, сказала только «не суй свой нос куда не следует, все равно ничего не скажу», — но мой собеседник был полностью удовлетворен, как будто услышал самые правдоподобные объяснения.)
Его подручный вернулся, притащив с собой четыре книги: три потоньше и одну потолще. Мне, признаться, стало уже самой любопытно, что за листок содержался в монаховском конверте, но хитрец успел обернуть все тома в газетку, так что разглядеть названия у меня не получилось. Выбрав из трех томов один, они раскрыли его и начали торопливо листать, поглядывая то в книгу, то на принесенное мною письмо. В какой-то момент толстяк потянулся за ножом, которым до этого вскрывали конверт, но оказалось, что ему просто нужно разрезать страницы. Наконец они явно нашли там то, что искали, и снова посмотрели друг на друга. Мне, признаться, эта пантомима начинала надоедать.
— Так что, господа, — проговорила я скучающим тоном. — Что скажете?
— Нас бы это могло заинтересовать, — чуть разлепляя губы, проговорил толстый. — А что бы вы хотели получить?
— У меня инструкция — выслушать ваше предложение, — отвечала я, ничуть не кривя душой. —
И действовать по обстоятельствам. А кстати, Молчанова магазин тут недалеко, кажется? — сымпровизировала я (фамилию я запомнила из вчерашних горестных рассказов Викулина) — и, по всей видимости, весьма удачно: оба моих собеседника дернулись так, словно через них пропустили электрический ток.
— Ну что сразу Молчанов, — проворчал толстый. — Позволите нам минутку пошушукаться?
— Но именно минутку, — отвечала я, почувствовав, что нащупала болезненную точку.
Вернулись они, по моим ощущениям, минут через пять, причем с торжественным видом. Толстяк, откашлявшись, начал:
— Вы, наверное, понимаете, что время для антикварной торговли сейчас не слишком удачное. Все продают, никто ничего не покупает, на рынке — полный разброд, покупатели наши по большей части за границей…
— …то есть денег для покупки у вас нет? — докончила я в тон.
— Не совсем так. Позвольте мне высказаться. Но несмотря на это…
— Нет уж, позвольте мне, — вновь перебила я его. — Сколько вы предлагаете?
— Шестьдесят.
Тут настала моя очередь прийти в недоумение. Понятно, что речь шла не о шестидесяти рублях, на которые можно было купить разве что два мешка картошки, но о чем? Шестьдесят тысяч, несмотря на невиданный рост цен, представлялись мне вполне серьезным кушем, но точно ли речь шла о них? В любом случае, как советовал Монахов, я решила поторговаться.
— Как-то маловато, — протянула я задумчиво.
— Семьдесят пять. Больше уже никак.
— Даже не знаю…
— Ну слушайте, ну семьдесят пять арапчиков, — вылез вдруг похожий на кота, — ну побойтесь Бога.
Ах вот оно что. Слово это я откуда-то знала: так в определенных кругах называли золотую монету номиналом в десять рублей. Это было значительно выше моих ожиданий: шла я сюда скорее ради любопытства, и хотя, увидев тщательно скрываемое возбуждение антикваров, в глубине души отчасти уверовала в дары старика, на такую сумму вовсе не рассчитывала. Теперь важно было не показать этого и их не спугнуть: впрочем, проводя бóльшую часть жизни в скрытности, вряд ли я могла бы спасовать перед этими простоватыми натурами. Еще немного поломавшись для вида, я с видимой неохотой согласилась. Толстый полез вдруг куда-то себе под пиджак, так что я подумала было, что у него от собственной щедрости прихватило сердце, но он всего-навсего извлекал из своих потаенных пазух ключ от несгораемого сейфа. Сам сейф, как
