мечтать об аудиенции у императрицы? За подобную дерзкую самонадеянность его следовало бы выбросить из дворца немедленно.
Я верил в то, что говорил. И верил, что смогу совладать с собой. Но мечта о встрече не исчезала. Она тихо струилась где-то в глубине мозга, шевелила корни волос. И даже чуткие пальцы Бласта не смогли бы изгнать ее оттуда. Да разве я согласился бы расстаться с ней?
В сундуке с моими записями, привезенном Бластом из Италии, мне попались размышления Пелагия о несчастной любви.
«Как много пьес и стихов написано уже о подвигах во имя любви, — говорил он. — Влюбленный герой сражается с драконом, переплывает широкий пролив, отправляется в опасное путешествие. Но если бы у меня был талант поэта, я написал бы пьесу не о победителе, а о побежденном. В этой пьесе злая судьба отнимала бы у героя возлюбленную. И он оказался бы перед выбором: загасить свою любовь (а есть много способов для этого) или оставить в душе ее жгучий огонь. Сохранять свое чувство, свою мечту, даже когда нет надежды на ее осуществление, — вот что восхищает меня в человеке. Вот тема для поэта».
Я вспоминал рассказ Корнелии о разрыве помолвки, и многое прояснялось теперь для меня. Наверное, уже тогда, в юности, Пелагий услышал грозный зов судьбы и понял, что ему не суждено обычное человеческое счастье. Об этом он и рыдал неудержимо в классе перед изумленными учениками. Но он расстался с возлюбленной, не расставшись со своей любовью, — и это главное. Не та ли заточенная любовь светилась в его словах, долетавших до тысяч сердец?
Зимой 423 года весь Константинополь был взволнован важным событием: лишившись покровительства императора Гонория, знаменитая августа Галла Пласидия была вынуждена покинуть Италию. Она прибыла в столицу Восточной империи с двумя своими детьми, рожденными от генерала Констанциуса. Снова оклеветанная врагами, снова изгнанница, снова без надежд на достойное будущее, на что-то лучшее впереди.
Неясно было, за что западный император подверг ее немилости на этот раз. Но в Константинополе ее встретили с почетом. У Пульхерии не было оснований опасаться беспомощной вдовы — и она сменила гнев на милость. Галле Пласидии были отведены просторные покои, назначен отдельный штат придворных и слуг, дети окружены няньками и учителями.
Еще с дней моего путешествия по Италии я проникся теплым и благодарным чувством к августе Пласидии. Ведь пока был жив ее муж, генерал Констанциус, она явно пыталась ослабить гонения на пелагианцев. Сейчас, лишенная власти и влияния, она, конечно, ничем не могла помочь нам. Но я мечтал при случае хоть как-то выразить ей признательность, показать, что мы помним ее доброту.
И случай не заставил себя ждать. В одно прекрасное утро брат Маркус явился в канцелярию с загадочной ухмылкой на лице, отвел меня к окну и заговорил негромко и доверительно:
— Помнишь, отец ставил тебя мне в пример, говорил, что лучше бы я меньше упражнялся в плавании и больше — в каллиграфии? Похоже, он был прав. Дело в том, что августа Пласидия поделилась со мной своими планами. Возвращение в Константинопольский дворец разбудило в ней воспоминания детства. Ей захотелось записать события своей жизни, пока они свежи в ее памяти. Она просила порекомендовать ей помощника. Я принес ей образцы почерка моих лучших секретарей, включая твой. И — можешь прыгать, можешь петь, можешь хлопать в ладоши — она выбрала тебя.
Так началась моя служба у великой Августы. Все лето 423 года мы встречались чуть ли не каждый день. Сначала она читала мои таблички с расшифрованными записями предыдущего дня, делала поправки. Потом диктовала новый кусок своих воспоминаний. Или, скорее, думала вслух, часто споря сама с собой и уже доверяя мне отобрать потом главное и сохранить последовательность и ясность рассказа. По вечерам я превращал значки скорописи в слова и фразы, а правленный ею текст переносил в чистовой свиток. Нечего и говорить, что черновые записи потом тихо исчезали в моем заветном сундуке.
Августа Пласидия порой начинала расспрашивать меня и о моей жизни. Особенно ее интересовали годы заключения и тюремная наука, которую я усвоил в Остии. Может быть, она боялась, что злая судьба и ее сбросит когда-нибудь в тюремный подвал? Хотела подготовить себя заранее? Мы словно обменивались опытом перенесенных страданий. И, как это часто бывает, горечь, пережитая одним, служила целительным бальзамом для другого. Не потому ли люди так любят смотреть трагедии? Когда Эдип на сцене ослепляет себя, каждый зритель невольно сравнивает его муку со своей и думает, наверно: «Ну, мои дела еще не так плохи».
В конце лета наши занятия были внезапно прерваны важным известием: в Равенне в возрасте тридцати девяти лет, тихо, во сне, скончался император Гонорий.
Наверно, одни лишь пернатые любимцы покойного властителя Западной империи могли бы оплакать эту одинокую смерть. Но и им не было отпущено достаточно времени. По слухам, бездушные придворные немедленно использовали весь императорский птичник для похоронной трапезы. Даже запрет жарить лебедей был нарушен. (То-то увеличились запасы пуховых подушек в комодах дворца!)
В Константинополе был объявлен траур. Но под звуки заупокойных служб уже бурлили совещания, переговоры, интриги. Кто займет опустевший трон? Будет ли война? Сохранится ли разделение империи на две половины? Или будут предприняты попытки слить их обратно?
Влияние августы Пласидии резко возросло. Ведь она оказывалась теперь матерью единственного законного наследника. Ее сын, четырехлетний Валентиниан, вскоре был удостоен титула «цезарь». Внук Феодосия Великого получал реальный шанс взойти на трон деда.
Однажды Галла Пласидия призвала меня и сказала, что завтра ей понадобятся мои услуги. Только речь пойдет не о прошлом, а о будущем. И я должен поклясться, что до поры до времени сохраню в тайне все, что мне доведется услышать.
— Три августы решили собраться на семейный совет, — сказала Галла Пласидия. — Будут только я, августа Пульхерия и императрица Евдокия. Каждая приведет с собой одного доверенного секретаря. И — для соблюдения дворцового этикета — двое евнухов. Но Пульхерия обещала выбрать таких, которые не знают греческого. Заготовьте побольше табличек. Совещание будет долгим.
Что мне оставалось делать?
Заявить, что я не смогу участвовать? Что при виде императрицы я могу снова упасть в обморок? Что под ее взглядом меня может охватить жар, от которого растает воск на табличках?
«Нет, это судьба, — сказал я себе. — Иди».
И вот мы сидим в маленьком Зале четырех грифонов. Широкое окно заливает его утренним светом. Кресты и ромбы оконной решетки отпечатались на мраморе пола, стен, колонн,
