им ошибки, как ожидал вначале, и отправился в свою комнату. Сейчас без всяких раздумий он вынужден был примириться с этим расточительством, которое раньше не отягощало его. Он тратил всё, что было в его карманах до последней копейки, закрывая глаза на сбережения на будущее, будто его и вовсе не существовало. Вместе с тем, от отца он вышел в замешательстве, опасаясь его криков, хотя и не без глубокого облегчения, поскольку понял, что хотя отец закричал на него, чтобы прогнать от себя, но расходы на его свадьбу он обеспечит. Он напоминал сейчас ребёнка, что клянчит у родителя мелкую монетку, и тот отсчитывает её, а потом выталкивает сына взашей, и потому от радости своей победы забыл про обиду.
Отец же всё ещё в негодовании приговаривал:
— Ну что за скотина такая, вырос вон — и высок, и широк, да только мозгов не имеет.
Он злился на то, что сын был транжирой, будто он сам не сделал когда-то девизом всей своей жизни такое же транжирство. По сути, он не видел ничего плохого в расточительстве, как и в прочих своих страстях — он по-прежнему жил и не бедствовал, и порой даже забывал, что у него есть семья, которую он должен кормить. Но вот как он мог поручиться, что Ясин сможет устоять?… Он не запрещал ему ничего из того, что считал дозволенным для себя, но не из-за самоуправства и эгоизма, а скорее из жалости к нему. Такое сострадание указывало на его уверенность в себе и неуверенность в других с примесью высокомерия. Гнев его рассеялся, как и всегда, с той же быстротой, с какой и охватил его. На душе у него стало легче, и мышцы на лице расслабились. Всё приняло иной облик и начало казаться лучше и приятнее…
— Бычок, ты хочешь быть похожим на своего отца… Тогда не сторонись и других моментов. Будь Ахмадом Абд Аль-Джавадом полностью, если можешь, или не выходи за собственные границы. Ты считал, что я и впрямь разгневался из-за твоего транжирства, потому что я хочу устроить тебе свадьбу на твои собственные деньги?!.. Да поди прочь… Я всего-то и надеялся, что ты будешь экономным, чтоб я смог женить тебя на свои средства, и чтоб у тебя тоже они были. Но эту надежду ты не оправдал. Неужели ты полагал, что я не позабочусь о выборе жены для тебя, пока ты не впутаешься в прелюбодеяние, да ещё какое… Прелюбодеяние — скверное дело, такое же скверное, как и твой вкус, или вкус твоей матери!.. Ну нет, глупец…. с тех пор, как ты пошёл на службу, я только и думаю, что пекусь о твоём же счастье… И как иначе, ты был моим первенцем… Ты разделял со мной горе, которое свалилось нам на шею из-за твоей проклятой матери… Да и потом, разве я не вправе повеселиться именно на твоей свадьбе? Я ведь уже долго жду, чтобы повеселиться потом и на свадьбе твоего брата-пленника любви. Интересно, кто у него на уме?…
В следующий момент в памяти его воскресло воспоминание, прочно связанное с настоящим — как он рассказал Мухаммаду Иффату о «преступлении» Ясина, как орал на него и тащил его наверх по лестнице, чуть ли не волоча того лицом по земле, и в то же время просил руки его дочери для юноши. Фактически, оба друга уже договорились между собой ещё до того, как завели разговор о Ясине. Он вспомнил слова друга:
— А не считаешь ли ты, что тебе будет достойнее всего изменить к нему своё отношение, раз уж он возмужал, и тем более поступил на госслужбу и стал самостоятельным человеком? — и затем засмеялся и сказал. — По всей видимости, ты из той породы отцов, что не уймутся, пока их сыновья в открытую не взбунтуются против них.
И ещё вспомнил, как уверенно ответил ему:
— Вряд ли возможно, что по прошествии времени я стану обращаться с сыновьями иначе.
Последнюю фразу он произнёс с немереным хвастовством и самоуверенностью, однако затем поправил себя, что его обращение с сыном по мере дальнейшего развития обстоятельств изменится, но так, что никто и не догадается о скрытых мотивах такой перемены, и продолжил:
— На самом деле, сейчас я не поднимаю руку на Ясина, и даже на Фахми. А с Ясином я так поступил только под действием гнева, а не ради того, чтобы оценить, насколько далеко я могу зайти. — Потом он обратился к далёкому прошлому. — Мой отец, царство ему небесное, придерживался такой жёсткости в моём воспитании, по сравнению с которой моя строгость с собственными детьми — просто пустяк. Но он очень быстро стал обращаться со мной по-другому, как только призвал меня помогать ему в лавке. И это обращение превратилось в дружбу отца с сыном, как только я женился на матери Ясина. Меня охватила гордость за себя, и потому я возражал против того, чтобы он ещё раз женился — с одной стороны, из-за своих преклонных лет, а с другой стороны — из-за юности невесты. Но он лишь сказал мне: «Ты что это, бычок, вздумал мне перечить?… Не суй свой нос в это дело. Я лучше тебя способен удовлетворить любую женщину». Я же не сдержался и засмеялся, правда, сделал ему приятное, извинившись.
Пока он вспоминал всё это, на ум ему пришла одна пословица: «Если повзрослеет твой сын — относись к нему по-братски», и тут наверное впервые в жизни почувствовал, насколько же сложна задача отца. На той же неделе Амина распространила новость о помолвке Ясина во время кофейных посиделок. Фахми уже узнал о ней через самого Ясина. Хадиджа же не могла удержаться, чтобы не связать помолвку Ясина и гнев отца на него незадолго до того, подозревая, что этот гнев стал результатом желания самого Ясина жениться, и сравнила это с тем, что произошло между отцом и Фахми. Словно спрашивая других, она выразила своё мнение. Ясин же не без смущения и стыдливости кинул на мать быстрый взгляд и засмеялся:
— На самом деле, между гневом и помолвкой существует сильная связь…
Скрыв своё недовольство за завесой шуток и насмешки, Хадиджа сказала:
— Отцу простителен гнев, ведь ваше величество не может
