Мысль об уходе в монастырь она скрывала от Мстислава, да и наезжал он в обжу редко. Уедет князь в Тмутаракань, а она в монастырь удалится.
Незаметно подошёл праздник Ивана Купалы; весёлый, с большим гуляньем, ночным костром за городски ми стенами. Прыгали чрез огонь попарно. Костер взмётывал искры, парни и девчата водили хоровод, пела:
Иван да Марья
На горе купалися.
Где Иван купался -
Берег колыхался,
Где Марья кусалась -
Трава расстилалась.
Плели венки, а в полночь отправились искать желтоголов и цветок иван-да-марью.
Хороший, щедрый праздник Ивана Купалы, от языческих времён сохранившийся.
Мстислав пришёл к костру с Добронравой, заразился весельем. Добронрава пошутила:
- Ты, князь, годы свои забыл.
- А я их видел? - И позвал Добронраву искать жар-цвет папоротника.
Но она отмахнулась: папоротник лесной нечистью окружён…
После Ивана Купалы наступил покос. Мстислав встречал его в обже. «Зажинки», святой день для смерда. В грозник-месяц дозревала на поле рожь, клонилась к земле тяжёлая пшеница, усатый ячмень, того и гляди, начнёт ронять зерна. В обжу Мстислав приехал, едва засерело. На поле вышли, как на праздник, в чистых одеждах. На Оксане сарафан яркий, и вся она торжественная.
Сделав первый прокос, она поставила сноп в стороне. Он считался особым, и место ему у божницы. После обмолота его зерно примешивают к семенному, чтобы в будущий год дал щедрый урожай.
Мстислав взял серп, принялся жать. Нелёгкий труд, и у него с непривычки и без сноровки вскоре заныла поясница. Оксана заметила:
- Твоё ли дело, князь?
Мстислав пошутил:
- Бояр бы сюда, дабы знали, чем хлеб пахнет…
К вечеру Мстислав садился в седло морщась, однако прошедшим днём остался доволен.
Из Переяславля приехал воевода Роман. Рассказывал, что с уходом печенегов из придонских степей на заставах тишина. Разве иногда проскачет степью какой печенежин, в снова безлюдье. О половцах не слышно. Воевода Роман даже ертаулы за Дон высылал, но и там ни печенегов, ни половцев. По всему, орда половецкая всё ещё за Волгою кочует.
Воевода Роман приехал к Мстиславу с просьбой: надумали переяславцы слать в Таврию и били они князю челом отпустить с ними охочих гридней в защиту от степняков, коли наскочат.
Таврия солью богата. Озера её по берегам Гнилого моря, но путь туда опасен. Случалось, печенеги на обоз наскакивали. Но уж коли доберутся чумаки до озёр, все трудности дорожные забывались.
Сколько видели глаза, морская вода покрыта соляной коркой. Чумаки соль покупали в варницах, но чаще черпали сами, складывали на берегу в скирды, а когда вода стекала, соль обжигали, набивали в рогожные мешки и с великим бережением везли на Русь.
Дорого давалась соль, была она на крови замешена.
- Гридней отпусти, коли сами того желают, - сказал Мстислав, а с привезённой соли десятину в княжью сольницу. Да не опалённую, а пропущенную через варницу, чтоб не хуже галичской и перемышлевской была.
На торгу повстречался Мстиславу гончар Семён, шёл по ряду, кувшинами уставленному, приглядывался.
- Аль потерял чего? - затронул гончара князь.
- Сказать, князь, не поверишь. В прошлый день воскресный увидел я у восточного гостя чашу. На свет тонка, как стекло, а цвета чёрного. Из чёрной глины та чаша. А хозяин посмеивается, на Руси-де такой не сделать.
- Не иначе краска чёрная в глине.
- Что краска, согласен но отчего глина вязкость не потеряла?
- Думай, мастер, либо наши гончары восточных хуже? - И уходя, вспомнил: - Взял ли кого в обучение?
- Сыскал. Да ты, князь, его знаешь, твоей стряпухи сын, Васёк.
Мстислав улыбнулся: давно ли голубей гонял?
- Он малый старательный, однако ты его от школы не отрывай, нам грамотные на Руси надобны.
- Ум-разум никому не во вред.
Семён ступай за чёрной чашей.
- Заходи, князь, поглядишь, какую я плиту мозаичную наладил.
Доходили хлеба в суслонах, добирало зерно силу. Невесомо летала в ясном небе серебристая паутина, вещая бабье лето. Держались сухие, тёплые дни. С полуночи и до утра пели соловьи, и туман ещё не ложился на луга.
Сразу же за городскими стенами, где уже убрали огороды, встали стожки сена, заготовленного в зиму. Стожки подступали к самому посаду, и запахи свежего сена висели над всем Черниговом.
В это лето в Десну заходило совсем мало иноземных кораблей. Бросал якоря у черниговского причала варяжский торговый дракар, он пенькой и воском загрузился, да ещё валенками, а гостей из Царьграда меха интересовали. Боярин Димитрий продал им с княжьей скотницы столько, что они тюками корабль забили до глубокой осадки, и гости заторопились в обратный путь, пока вода на порогах не упала.
Греки привезли большие глиняные амфоры с оливковым маслом и солёными маслинами, разные пряности, а варяги железо в чушках.
Позвал Мстислав рудоплавцев:
- Аль нам не под силу такое плавить? На варяжском железе бронники наши стараются, а могли б и на черниговском.
Рудоплавы ему в один голос:
- Мы на болоте плавим, по-быстрому, в нем примеси всякие.
- Вели домницы в Чернигове ставить, будем очищать руду, глядишь, как у варягов получится.
- Ставьте домницы где хотите, но чтоб железо не хуже свейского было и дешевле.
- Порадеем, князь, - заверил старый рудоплав.
Слухи на Руси разлетаются как птицы. О Ярославле говорили, что он мудрый правитель, Мстислава же называли храбрым. Черниговского князя боялись враги. Касогов он сделал своими друзьями, печенеги его остерегались. В летописях древних такими и предстали нам эти русские князья.
Киевская и Черниговская Русь, правобережная и левобережная, а вместе - единая Русь. О ней братья пеклись каждый в меру своих сил. Киев ещё со времён Владимира мощь набирал, при Ярославле Мудром в расцвет вступил. А Чернигов при Мстиславе Храбром отстраивался заново, за Киевом тянулся.
И надо отдать братьям должное, после Лиственного поля не было между ними размолвок, всё делали заедино и зла друг на друга не держали.
Стояла тёплая пора, на солнце уже не ходило высоко и дни заметно уменьшились. В такое время в стаи сбивались перелётные птицы, а лист на дереве блек. Ночами, курлыча, тянулись над Черниговом журавли, и караульные на стенах слушали их крики. Тоскливо и призывно курлыкали журавли. Кого звали они с собой? И не от предчувствия ли, что многим из них не вернуться в места родные, тоскливы их голоса?
Слушал Мстислав журавлиные крики и вспоминал, как ключница, боярыня Матрёна, говаривала ему, отроку:
- У лебедя и журавля душа человеческая.
Мстислав те слова помнил и никогда не стрелял в этих птиц. Лебедь напоминала ему красавицу девицу. Там в Тмутаракани, князь сравнивал лебедя с Добронравой, какой увидел её впервые на берегу Сурожского Моря…
Мстислав стоял на городской стене, и ему не хотелось возвращаться в душные хоромы. Низко, чуть ли не коснувшись сторожевой башни, со свистом пронеслись дикие утки, и снова тишина. Даже караульные не тревожат ночь перекликиванием.
Мягко ступая, подошёл Хазрет, постоял за спиной, сказал:
- Я Марью в жены беру.
- Согласна ли она?
- Разве не того хотел Василько?
Мстислав вспомнил гридня, и душа заболела.
- Вам с Марьей решать. Однако знай, касог, Василиска должна помнить отца. И девчонку не обижай, пусть она в тебе тоже отца чтит.
- Я не для обид Марью в жены беру. А Василиска ровно дочь моя.
- И ладно, Хазрет. То-то Добронрава обрадуется.
Опрокинутое над головой небо и яркая россыпь звёзд. Лес по сторонам и еле приметная тропинка, разве что Оксане ведома. Тихо, и только иногда треснет сухая ветка под ногой. Молчит Мстислав, молчит и Оксана. Они идут к пасечнику. Поздним вечером приехал Мстислав в обжу, сказал:
- Спать у тебя останусь.
Оксана растерялась: где князя уложить, и решила отвести князя на пасеку.
Огромной тарелкой темнеет озеро. Звёзды вольно купаются в его холодной воде. Учуяв Оксану, с повизгиванием набежали собаки. Из избы вышел старик с горящим факелом. Задрав бороду, окликнул:
- Кто там озорует?
- Мы, дедушка, ночевать к тебе с князем пришли, - отозвалась Оксана.
- Чать, у брата места князю не сыскалось?
