Марина снова поднялась. Лицо ее было бледно, губы крепко сжаты, в глазах пылал огонь. Но она сказала спокойно:
— Что ж, милый Флегонт, ваша Лия — очень хорошая девушка. Она звала вас именно туда, куда надо, и вы можете без колебаний идти за ней. Вы не ошибетесь: путь вашей Лии — прекрасный путь… Я тоже хочу идти по этому пути!
Она снова сделала порывистое движение, чтоб уйти, но Флегонт схватил ее за руку.
— Нет, Марина, остановитесь! — воскликнул Флегонт. — Еще минутка, и вы сможете оттолкнуть меня навсегда: она звала меня не на верный путь, и я не пошел за нею! Сейчас я вам все расскажу, выслушайте меня!
Марина передернула плечом. Что ей делать? Все ясно — Флегонт изменил ей, и злая разлучница вполне достойна любви. Флегонт полюбил — революционерку с такими же идеалами, как у нее самой, но эта Лия, наверно, красивее Марины: Марина должна уйти.
Но уйти она не могла: позади была скамейка, впереди — Флегонт, да и… не очень–то хотелось уходить. Марина села, отвернулась и сказала холодно:
— Говорите, я слушаю. Только поскорее, мне некогда…
— Я понимаю любовь как абсолютное единение душ и сердец! —воскликнул Флегонт.
— Ну и что?
— Лия считает что бороться надо только за социальное освобождение, а нация — это дело буржуазии и эксплуататоров!.. Пролетариат не имеет родины, и ему нечего терять, кроме цепей! Она считает, что нации — лишь помеха международной солидарности трудящихся! Она считает…
Марина подняла бровь.
— А разве невозможно единение пролетариев разных наций в общей освободительной борьбе? Разве не создан международный интернационал из французских, английских, немецких и других демократов? Да если б не меньшевики, даже в нашем Киевском совете рабочих депутатов не было бы разногласий по поводу национального вопроса… Вы что–то путаете, Флегонт!
— Но она, — крикнул Флегонт, — доказывает, что интернационал придет только через отмирание наций, a раз нациям суждено умереть, то и не стоит гальванизировать труп!
Надежда затеплилась в сердце Марины.
— Какой же партии сочувствует эта… ваша… девушка?
— Она не сочувствует: она — член партии! Большевиков!
Марина разочарованно проговорила:
— Вы опять что–то путаете, Флегонт. Большевики провозглашают совсем другую программу. Вы знаете, что Ленин…
— Ах! — отмахнулся Флегонт. — Так это ж петроградские и вообще русские большевики! А у наших, киевских, совсем другая позиция!
— Флегонт! — возмутилась Марина. — Вы — политический невежда! Вы сами познакомили меня с большевиками — Ивановым, Боженко, и они…
— Ну, не все, — согласился Флегонт. — Но ведь вы слышали выступление руководителя киевских большевиков Пятакова и сами возмущались… Вы сказали тогда, что раз большевики против украинцев, то куда же податься украинцам? Остается — идти за Центральной радой? Ведь вы это говорили?
Марина примолкла. Действительно, она так говорила. Так думает и теперь. Надо только, чтоб в самой Центральной раде победила демократическая линия. А к этому как раз и идет: собрался рабочий съезд, и Центральная рада пополнится целой сотней пролетариев! Сам Винниченко об этом говорил! И тогда эксплуататорские элементы будут вынуждены отступить перед превосходством сил демократии.
— И вот я весь перед вами, Марина! — окончил Флегонт. Он стоял перед ней обессиленный и опустошенный. Он ждал приговора любимой. — Вы знаете всё. Я люблю только вас и остался верен нашим идеалам…
Он замолк — молчала и Марина. И все вокруг молчало. Было совсем тихо в Аносовском парке на круче над Днепром. Стоял ясный июльский день. Над заднепровской далью переливалось марево. По Днепру плыли белые пароходы и призывно гудели, ныряя под Цепной мост. Где–то во влажной тени под кручей, несмотря на зной, срывалась порою соловьиная трель. В ветвях лип суетились воробьи.
Марина молчала и ковыряла носком тот же камешек. Ей было грустно–грустно, но вместе и радостно–радостно. Ей еще не случалось в жизни любить: в этом была сладость, но в этом была и горечь. А впрочем, все это, конечно, только личное, а если иметь в виду общественное, если для общего блага, если революция…
Вдруг на улице, в направлении Бутышева переулка, щелкнул выстрел, тут же — второй, потом еще один.
— Что это? — подняла голову Марина. — Стреляют?
Выстрелов прогремело сразу несколько, и Марина вскочила:
— Что там такое? Идемте! Бежим! Скорее!..
6
Началось, собственно говоря, на Подоле.
Продовольственное положение в городе становилось день ото дня хуже, даже и по карточкам не всегда можно было получить хлеб, и группы солдаток, возглавляемые рабочими, — это и было, по сути, первое задание, полученное подольским отрядом только что созданной Красной гвардии, —отправились по хлебным лавкам. Спекулянты припрятывали муку, и Совет рабочих депутатов решил проверить подольские магазины. Красногвардейцам было поручено взять на учет весь выпеченный хлеб, а в случае, если запас муки в пекарне превышает трехдневную норму выпечки, муку реквизировать и ключи от магазина передать Совету рабочих депутатов.
Но владелец первой же пекарни, где и на глаз видно было, что муки там не на три дня, а на три недели, поднял крик, что его грабят среди бела дня.
Красногвардейцы доказывали: хлеб нужен для пропитания народа, а не для того, чтоб жирели буржуи, и вообще — долой эксплуататоров, да здравствует революция!
Солдатки кричали: у нас дети голодные! А спекулянты пьют нашу кровь! Пусть Временное правительство даст нам хлеба!
Полдесятка красногвардейцев и десять солдаток оказались в центре огромной толпы, которая с каждой минутой росла. Сбегались соседние лавочники, а больше всего разные зеваки и тот не имеющий определенного места в жизни элемент, который в Киеве называют «архаровцами». Толпа напирала на красногвардейцев и солдаток. Передние кричали: «Шиш получите!» — и совали кукиш под нос, а задние грозились, что накостыляют «чертовым совдепщикам» по шее так, что те и зубов не соберут!
Тогда несколько матросов–большевиков, собравшихся в Подольском комитете, неподалеку от Контрактовой площади, выбежали на улицу, призывая к революционному порядку.
Архаровцы с криком: «Бей совдепщиков!» — бросились на матросов и красногвардейцев, перепало и coлдаткам. Матросы кричали: «Долой буржуазию!» — и били apxаpoвцев, им помогали красногвардейцы и солдатки тоже. Началась свалка.
Ho тут подоспела конная милиция, а затем и казаки–дончаки: матросам, красногвардейцам и нескольким солдаткам скрутили руки и потащили в участок.
В это время прибыли петроградские газеты и в городе стало известно, что Керенский запретил в Петрограде издание «Правды», «Окопной правды» и других большевистских газет.
Тогда конвоиры стали лупить арестованных и орать: «Бей большевиков!»
«Бей большевиков!» — мигом полетело по городу.
На Крещатике, на Владимирской улице, на Галицком, Сенном и Бессарабском базарах хватали каждого, кто кому–нибудь из толпы показался большевиком, и начинали бить. А юнкера и офицеры — «ударники» с черепами на рукавах подожгли на Думской площади киоск киевской большевистской газеты «Голос социал–демократа». Газеты и брошюры вспыхнули огромным костром, а «ударники» и юнкера хороводом плясали вокруг и пели: — «Шумел–горел пожар московский…» и «Хороши наши ребята, только славушка плоха».
Боженко в это время был в Центральном бюро профсоюзов, помещавшемся рядом, на Думской. Не стерпев, он открыл окно и закричал, обращаясь к толпе, наблюдавшей воинственный канкан вокруг костра из большевистской литературы:
— Товарищи! Трудовой народ! Не позволим реакции издеваться над нами! А ну–ка, дадим им сейчас по рукам!
Это было безусловно ошибкой. Толпа встретила слова Боженко ревом, юнкера и «ударники» ринулись к дверям.
Боженко засучил рукава и побежал вниз по лестнице хулиганам навстречу. Однако тут же остыл: ну надает он двоим или троим тумаков, ну сам получит, ну потащат его в милицию, — и что с того? Нет, надо предотвратить провокацию и во что бы то ни стало навести в городе порядок! А сделать это может только Красная гвардия. Поэтому Боженко повернул назад — изнутри запер двери на засов, пусть попотеют над дубовыми дверями бывшего дворянского собрания! — и черным ходом выскочил на Крещатик.
Соображения были такие: к своим красногвардейцам, в Главные железнодорожные мастерские, — далеко. До «Арсенала», на Печерск, — ближе. А в «Арсенале» красногвардейцы еще с утра собрались под «бердан». Леонид Пятаков должен был проводить первые военные занятия с молодыми ребятами, которых организовал в Союз молодежи Картвелишвли.
Боженко перемахнул через Крещатик, где толпились юнкера и офицеры, и кинулся на Институтскую. Но с Институтской пришлось свернуть: банда архаровцев громила там книжный магазин, крича при этом: «Бей большевиков» Магазин этот торговал только книжками для садоводов и пчеловодов, большевистских изданий там не было, но уж если разгромили книжный киоск, значит, надо уничтожить вообще все газеты и книги до последнего листочка, потому что все это — большевистские выдумки!.. Боженко шмыгнул во двор дома Гинзбурга, пробрался на Николаевскую, потом на Меринговскую и через Лютеранскую и Виноградную проскочил на Собачью тропу.
