В это время жирный француз де Вальс и полубезносый французишка Бодеин были приглашены воеводой, генерал-майором Поздняковым, к пасхальному столу, вместе с многими почетными гостями до тошноты обжирались вкусными яствами, запивали французской водкой, бургундским, английским портером, бишофом, вели веселые разговоры, хохотали во все горло, пускали из трубок ароматный дым: «ха-ха, хи-хи», — им море по колено…
…Герасим, да и прочие, что на ногах, стали чрез оконце умолять солдат:
— Служивые! Человек у нас мается смертно, Данило-дед. Бегите, служивые, скореича наверх, в господские покои, надобно какие-нито способа принять.
Явился пьяный кудряш-цирюльник, большеносый, черный, как цыган, и грязный. Он отворил кровь старику, перетянул ему руку выше надреза бечевкой. Крови в глиняную чашку вытекло много, цирюльник выплеснул ее на побуревший снег, над снегом тепленький парок пошел. Старик сначала затих, потом стал метаться и стонать, слабым голосом звал Дуньку-большую, Дуньку-маленькую, Оленку — внучат своих, — звал попа, чтоб причастил.
— Умираю, братцы, — шептал он. — Истоптали меня всего. Хранчюз приказал… Бог ему судья… — Он закрыл голубые тоскующие глаза, поежился. — Темно-о-о… Вздыху нет… На улку ба-а… — и, как рыба на песке, стал ловить ртом воздух.
С большой опаской, бережно подтащили его к окну, он захрипел, началась предсмертная икота, разинул рот с белыми зубами, вздрогнул и скончался.
Загремели железища, все опустились на колени.
Вошли с рогожными носилками четверо пожилых солдат. Лица их сумрачны. Переговариваясь взволнованным шепотом, осторожно переложили мертвеца на носилки, поплевали себе на руки, неспешно понесли. Узники, трясущимися голосами и глотая слезы, затянули похоронное: «Святый Боже». Морщинистое умное лицо мертвеца сделалось белым, сдвинутые брови распрямились, легли спокойно. Данила стал свят лицом и чист. Солдаты вынесли тело на волю, дверь могилы снова захлопнулась, щелкнули замки. На воле свежо, отрадно. Герасиму показалось, что мертвец Данило как бы силился взглянуть в последний раз на заходящее солнышко, по глаза его незрячи. Веселая стайка воробьев на заборе встретила Данилу дружным щебетом: «Карачун мужичку, чирк-пере-чирк…» Две вороны терзали оттаявшую кошку с веревкой на шее, горласто дрались.
…А в этот самый миг камергер двора граф Сергей Павлович Ягужинский беспечально пребывал во дворце блистательной Екатерины Алексеевны, императрицы всероссийской. Располневшая царица-государыня, рачительная мать народа своего, разодетая в пух и прах в драгоценное злато и каменья, изволила собираться с блестящей свитой своей в придворный, ее величества, эрмитажный театр на смотрение французской пьесы с танцами и переодеваньем.
…Меж тем де Вальс замыслил новое надругательство: пришел кудряш-цирюльник, наголо остриг всем по-каторжному волосы. Насильно обезображенные крестьяне, особливо старики, были неутешны, плакали.
Вскорости Герасима отвели из подвала в верхние покои к де Вальсу. Герасим приметил некую во французе растерянность.
— Ты графский человек, посему я тебя к нему и отправлю, — сказал де Вальс. — Что граф изволит, то с тобой и учинит.
Вечером он был препоручен отставному сержанту Воинову да конюху Якову и увезен в Питер.
Графский дом в столице встретил Герасима немилостиво: под сугубым караулом, скованный, он просидел без всякого спросу и резолюции еще девятнадцать суток. Видно, графу не до него. На двадцатый день его впервые расковали.
В халате с золотыми кистями, без парика, пожилой, черноглазый, с горбатым носом, граф Ягужинский в малой столовой кофе пил. Пред ним в согбенной позе, изнуренный, безобразный и, как преступник, остриженный стоял Герасим Артамонович Степанов. Граф прекрасно знал своего бывшего управляющего, всегда дорожил им, возвышал его. А вот сейчас, нимало не удивившись видом Герасима, взглянул на него с обидным равнодушием.
— Слушай, Герасим! А скажи мне, голубчик, вот что… — начал он изнеженным, с пришепетом, голосом. И стал выспрашивать о земледелии, каким способом размножить посев льна, как лучше удобрить землю и о прочем. О самом же Герасиме, о замученных де Вальсом мужиках будто ему и дела нет. Ведь знает же граф обо всем этом — и молчит. Тогда где же закон, куда делась правда, у кого мужик должен искать защищение себе? «Граф видит поруганный зрак мой и плачевное состояние мое, — раздумывал Герасим, — и хоть бы слово молвил в мое облегчение, а обидчику французу — в укор». Сам же заговорить об этом он не посмел: пред ним его владыка, сиятельнейший граф, а он — мужик, раб, даже не человек: он вещь.
Вдруг неожиданно гость — граф Александр Сергеевич Строганов.
— Ба! Что это за чудо? — взглянув на униженного, нищенски одетого человека, воскликнул он.
— А так… — замялся смутившийся хозяин, — крепостной мой, бывший управитель, псковской вотчиной моей командовал. Да вот де Вальс штуку с ним сыграл, — граф Ягужинский усмехнулся.
— Позвольте, позвольте, граф, — прищурился Строганов и, откинув фалдочки мундира, сел на золоченый, обитый белым штофом, стул. — Это какой де Вальс, это какой де Вальс? — зачастил он. — Уж не ваш ли московский управляющий? Ведь он же — жулик! Ведь он в Москве, помню, влопался в прескверную историю с заповедными, фальшиво привезенными из Парижа товарами.
— Да, да, — неприятно поморщился хозяин. — Но это дело мне удалось замять…
— Замять? — вскинул рыжеватые брови Строганов. — Удивляюсь… Вы, граф, такой же неисправимый добряк, как и…
Герасим Степанов открыл рот, насторожил слух, весь замер в напряжении. Граф Ягужинский побаивался острого на слова Строганова, виновато улыбнулся, достал золотую табакерку (подарок короля шведского Адольфа-Фридриха), протянул гостю:
— Прошу, граф… А что касаемо де Вальса, я непростительную ошибку допустил: перевел его в псковскую вотчину, отчего произошла большая худоба. В чем каюсь…
— Представляю, представляю, — гость аппетитно понюхал табаку и подморгнул хозяину. — А скажите, милый граф, вы часто наезжаете в свою псковскую вотчину?
Играя табакеркой и потряхивая головой, хозяин ответил с фальшивой улыбкой:
— К стыду моему, года три-четыре тому назад был там. А что?
— Понимаю, понимаю… Балы, приемы, выезды, парти де плезир в заморские страны. И я так же, и я так же, точь-в-точь… А до мужика, что денежки нам добывает на роскошество наше, нам и дела нет… — Гость скользом взглянул на бесправного раба, а тот недоумевал: стоять ли ему или отдать поклон — и вон.
— Знаю, граф, знаю, — поджав к бокам локти, хозяин замахал на гостя кистями рук, — вы, граф, превеликий вольтерьянец, знаю, знаю… И, прошу, бросим об этом. Так вот я и говорю… де Вальс натворил там таких делов, что по меньшей мере достоин каторги… Словом сказать, он в Пскове схвачен, его везут сюда.
Герасим, слыша такие речи, покачнулся, кровь кинулась в голову, радостно сжалось сердце. Граф Ягужинский с видом сочувствия взглянул на него, а гость язвительно сказал:
— Выпустят вашего француза, уж поверьте мне. Может, вы даже сами опять замнете дело? Ась, ась? А нет — тот ракалья полицию подкупит, воеводу купит с потрохами… Да, да, поверьте. Где у нас на Руси найдешь такого честного человека, чтоб данной ему большой власти во зло не употребил? Нет таких, нет таких… Апчхи!
— А вот честный человек, — и граф Ягужинский кивнул головой в сторону близкого к обмороку Герасима.
Граф Александр Сергеевич Строганов сощурил на Герасима глаза и насмешливо проговорил:
— Не сомневаюсь. Но чего же ради он обрит, как каторжник, и имеет такой несчастный вид, словно его целый год держали в колодках? Ужли же это удел всякого честного русского?
Герасим схватился за голову и грохнулся на пол. Вбежали слуги.
…В кухне сидел мясник Нил Иванович Хряпов. Волосы смазаны репейным маслом, спускаются к ушам крышей. Он играл в шашки с поваром.
Спустя три дня Герасим Степанов оздоровел. Графский секретарь объявил ему, что приказом его сиятельства он определяется приказчиком в мызу Колтыши. Герасим обрадовался и этому небольшому месту, поспешил в Казанский собор, горячо молился пред иконой:
— Благодарю тебя, владычица, что не оставлен тобою в погибели и от всех скорбей избавлен паче надежды.
Потянулось время. Герасим то возвышался графом, то унижался до былинки. Наконец граф вздумал направить его на свои уральские заводы. Там судьба сведет Герасима Степанова с мужицким царем Емельяном Пугачевым.
Прощаясь, граф сказал ему:
— В Москве чума: долго не задерживайся. Справишь дела — и дальше. Отпишешь мне, что творится на моей чулочной фабричке. Чаю, все зачумели там либо разбежались. Ни слуху ни духу. Ну, с Богом.
