Вскоре бой стал разгораться. Вайнахи поначалу только сопротивлялись, а потом перешли в наступление.
Хасан разглядел красные полоски на шапках некоторых из партизан и понял, что это пседахцы. Он видел такие повязки у солдат, которые перешли ни сторону революции.
– Держись, молодцы! – вывел Хасана из раздумий чей-то голос. Он вгляделся и узнал Мусаипа, командира пседахцев.
Там же мелькнул и Эдалби-Хаджи из Кескема.
– Газават за народную власть! – воодушевлял он своих.
– Пусть тот, кто покажет врагу спину, повяжет на голову платок своей жены! – слышалось в рядах вайнахов.
Вот кто-то один вырвался вперед и пошел прямо на врага, стреляя на ходу.
– Что он делает?
– Кто это?
– Сын Эгало из рода Кортой! Камбулат!
– Самого Эгало, беднягу, говорят, убили. Да пребудет он в блаженстве там, куда вознесся!
– Камбулат, как узнал о гибели отца, места себе не находит.
– Еще бы!..
– Эй, Камбулат, пригнись хотя бы! – закричали вслед бежавшему, а он в этот миг вдруг остановился и, покачнувшись, рухнул навзничь.
К нему с надеждой еще помочь кинулись несколько человек. А вокруг вдруг закричали:
– Сагопшинцы, братцы!
– Торко-Хаджи!
Радостная весть тотчас облетела все позиции.
Группа пседахцев, высланная вперед Мусаипом, заставила умолкнуть пулеметы противника.
Смельчаки подкрались и неожиданно атаковали врага. А тут подоспели и сагопшинцы, отделившиеся у Грушевой балки.
Покончив с пулеметами, всадники понеслись к Ахлой-Юрту, чтобы ударить в тыл врага.
– Бей, гяуров! – крикнул Торко-Хаджи и, размахивая своей длинной шашкой, помчался вперед.
– Бей! Гони! – раздалось внизу.
Все кругом гудело и трещало от винтовочных выстрелов. Такое бывает, когда множество людей палками лущат кукурузу и отлетающие в сторону зерна ударяются о стены и потолок.
Пседахцы и кескемовцы, оставив свои позиции, тоже бросились в атаку. Хасан увидел развевающееся над людьми красное полотнище флага. Его все уносило вперед.
Несмотря на бешеный огонь противника, вайнахи успешно продвигались.
– Ни шагу назад! – взывал Торко-Хаджи.
– Мужчины, не теряйте боевого духа! – доносился и голос Мусаипа.
– Газават! Газават! – кричал с другой стороны Эдалби-Хаджи.
– Раненых пока оставляйте, потом подберем! Вперед! – вновь раздался голос Торко-Хаджи.
Хасан стрелял на ходу, не целясь. Внизу, на равнине, снега было больше, лошадям стало труднее, потому они замедлили бег.
– Хусен! – вырвалось вдруг у Хасана. – И ты здесь?!
Они неожиданно оказались совсем рядом. Разгоряченный боем Хусен ничего не видел вокруг. Глаза его горели огнем, лицо исказилось, словно от боли.
– А где мне быть? – кричал он. – Не сидеть же дома? В день, когда гибнут другие!
Он на миг повернул к Хасану свое бледное лицо, но тут же отвернулся и стал стрелять по врагу.
– Тебе нельзя здесь быть! Ты же болен! – взмолился Хасан. И может, впервые в жизни его обдало волной тепла и нежности к младшему брату.
Расстались они так же внезапно, как встретились.
Конь Хусена вдруг поднялся на дыбы, затем грохнулся наземь.
Хусен вылетел из седла. Рану в бедре пронзила жгучая боль, перед глазами все поплыло, закружилось, потом совсем скрылось, словно кто-то черной буркой закрыл мир. И в этой тьме Хусену явилась Эсет. Она склонилась над ним и шепнула:
– Я с тобой, Хусен…
О том, что враг не выдержал натиска вайнахов и теперь отступает, Хусен уже не слышал. Не слышал он и торжествующих возгласов своих товарищей.
– Ага, гяуры! Отступаете!
– Бей, не давай им опомниться!..
Эти выкрики действовали на деникинцев не хуже выстрелов, а когда они еще увидели у себя в тылу группу вайнахских смельчаков, то и вовсе заметались, как овцы в буран.
С юга, со стороны леса, тем временем врага стали теснить кабардинские партизаны.
Оставив часть своих в окружении, деникинцы в панике кинулись бежать. Но это не было спасением. Пехотинцу от верхового далеко не уйти. Косили их нещадно. Правда, и вайнахи погибли.
Под Шапшарко пал конь. Тахир, вдруг схватившись за грудь, откинулся назад и только успел прохрипеть:
– Хасан, я, кажется все…
Он закрыл глаза и, не проронив больше ни слова, сполз с коня.
Хасан высвободил из стремени ногу, уложил Тахира на снегу, прикрыл ему глаза и тут же снова вскочил на коня. Тому, кто глянул бы на все, что происходило на равнине откуда-нибудь сверху, стало бы, наверно, страшно.
Когда Хусен открыл глаза, вокруг него были только убитые и раненые. Неподалеку лежала лошадь Исмаала – Хусен воевал на ней. Издали доносились выстрелы, крики людей, лошадиное ржание. Хусен попробовал подняться. Бедро снова пронзила острая боль, в глазах потемнело, и опять все в ушах стихло, словно и не было вокруг боя…
Деникинцы бежали на запад – туда, откуда и пришли. Немало их осталось сраженными лежать на белом снегу.
Одно за другим мелькали лица врагов перед Хасаном. Вот рыжеусый всаживает в винтовку новую обойму. Того и гляди, разрядит ее в Хасана или в какого-нибудь другого вайнаха. Хасан уложил его раньше, чем тот успел выстрелить. И не его одного – уложил еще и еще… Получают, что заслужили, не с миром они пришли на эту землю. Подлость всегда оборачивалась против того, кто ее делал. Сейчас она обернулась против непрошеных гостей. Вот степь и пестреет ими…
Валом лежат, как снопы в поле, а оставшиеся в живых прорываются в направлении Ахлой-Юрта.
– Пусть бегут! Теперь пусть! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Пусть хоть эти останутся в живых, чтобы рассказать другим о сегодняшнем дне.
Уцелевшие деникинцы, достигнув Ахлой-Юрта, кидались прятаться во дворах, в домах. Но жители встречали их кто чем мог: винтовкой, а то и вилами…
Мало, очень мало деникинцев добралось до Терека. Ровно столько, чтобы хватило рассказать о страшных событиях минувшего дня.
На второе утро после боя в селах застучали топоры: падали акации во дворах и у заборов. Акация – дерево крепкое, потому-то ее и ставят в могиле.
Хоронят очень многих. Особенно в Кескеме. Чуть не в каждом доме плачут-надрываются в безутешном горе женщины.
В доме у Соси тоже траур. И теперь уже двойной. Только недавно похоронили Эсет, а сейчас вот погиб Тахир. Соси весь согнулся под тяжестью навалившихся бед. С трудом удерживает на плечах свою отяжелевшую голову.
Кабират сидит в доме среди других женщин. Они вместе оплакивают бедного Тахира. Кайпа тоже тут. На руках она раскачивает маленького Суламбека.
Вот ведь как все получилось! Соси собирался устроить праздник по случаю возвращения сына, а радость вдруг обернулась горем. И трехлетний бычок зарезан не по случаю празднества, а для похорон. Жертвенное мясо уже разнесли по соседям. И ребятишки во главе с Султаном, разжившись бычьим пузырем, надули его и изо всех сил барабанят.
Прикованный к постели Хусен из дому кричит братишке, чтобы прекратил, пытается как-то объяснить, что нельзя ведь так, у людей горе. Но дети есть дети. А Хусен пока еще не может подняться с постели и оттрепать за уши непослушного Султана… Ему вдруг вспомнилось, как на похоронах Беки точно так же колотил о пузырь Тархан. Видно, мальчишки во все времена одинаковы.
Хасан тоже во дворе у Соси. Он стоит неподалеку от стариков, которые, по обычаю, принимают соболезнования всякого вновь приходящего. В доме, куда устремлен грустный взгляд Хасана, лежит Тахир. В тот самом одеянии, в котором был вчера в бою. В нем его и похоронят.
Люди говорят все больше о событиях минувшего дня.
– Ну, держись, гяуры! Пусть только они осмелятся снова прийти к нам в долину! Костей не соберут! – шамкает Шапшарко.
Со стариками он держится стариком, а с молодыми – молодым. Вот и сейчас разговаривает со стариками как равный.
Шаип-мулла качает головой.
– Это только причинит вред нашим селам. Они не отстанут от нас, будут стараться отомстить. Клянусь Кораном, нам нечего гордиться тем, что произошло там вчера.
– Да, придется когда-нибудь горько раскаяться, – добавляет и Гинардко.
Он в добротной шубе с каракулевым воротником, шея обмотана пуховым башлыком. По одежде не скажешь, что он пришел на похороны. Словно на праздник вырядился.
– Кровь ни к чему было проливать, ни к чему… – вздохнул Шаип-мулла. – Я не знаю… Все надо бы решить мирно…
– А мирно – это значит нам встать перед ними на колени, – сказал Гойберд.
– Сейчас ты разве не на коленях? – покосился на него Гинардко. – Шамиль был куда сильнее, чем Торко-Хаджи. Но даже он сложил оружие. И мы сложим. Так не лучше ли сделать это заранее, сохранив жизнь многим из нас!
– Те, кого мы потеряли, погибли за дело народа, – настаивал на своем Гойберд.
– Ты бы так не говорил, если бы лежащий в доме был твоим сыном, – сказал Гинардко, указывая инкрустированной серебром кизиловой тростью на открытую дверь.
– Я не жалел своего сына, Гинардко.
