Луис Пинедо - Испанская новелла Золотого века

Наконец все было сделано, и за три праздничных дня, которые как раз подвернулись (по воле Фортуны, ибо стоял август, а в августе праздников хоть отбавляй) было сделано оглашение, обручение же и венчание были назначены на один и тот же день, как принято среди знати, и днем этим оказался понедельник (выдавшийся таким несчастливым, что куда там вторнику). Свадьба была весьма пышная и роскошная, и в отношении нарядов, и во всех прочих отношениях, ибо дон Маркос, пойдя наперекор собственному нраву и преодолев свою скаредность, взял напрокат (чтобы сохранить в целости кругленькую сумму в шесть тысяч дукатов) для своей супруги богатое платье и нижнюю юбку, рассудив, что такое платье да саван — вот все, что с него причитается; о саване же вспомнил он не потому, что помышлял о смерти доньи Исидоры, а потому, что подумал: «Если она будет надевать это платье лишь на Рождество, то его хватит до Судного дня». Он также привел шаферов из дома своего господина, и все хвалили его выбор и славословили его удачу, ибо им казалось, что он сподобился великого счастья, сыскав такую пригожую и состоятельную жену: ведь донья Исидора, хоть и была старше своего жениха, что не соответствует поучениям Аристотеля и прочих философов древности, но она скрывала сие обстоятельство столь умело, была столь искусно разубрана, что одно удовольствие было глядеть.

После трапезы, когда время было уже позднее и праздник весело завершился танцами, в коих особливо блистали Инес и дон Агустин, донья Исидора приказала Марселе доставить радость гостям своим божественным голосом, и та, не заставив себя упрашивать, запела столь же бойко, сколь искусно:

В таких забавах наступила ночь, начало супружества дона Маркоса, но еще более — его несчастий. Фортуна принялась являть ему оные, не дожидаясь, пока он вступит в свои супружеские права, и для почина случилась неожиданная беда с доном Агустином. Не берусь утверждать, что причиною было замужество сеньоры его тетушки, скажу только, что он переполошил весь дом, ибо донья Исидора так разогорчилась, что сама принялась раздевать его с нежностью куда большей, чем приличествовало, и уложила спать с такими ласками и угождениями, что новобрачный чуть было не приревновал ее. Впрочем, увидев, что больному полегчало, а донья Исидора готовится ко сну, он рачительно проверил, заперты ли двери и задвинуты ли щеколды на окнах. Эта его рачительность вызвала у бойких служанок его обожаемой супруги такое смятение и негодование, что трудно и вообразить себе, ибо решили они, что это прихоть ревнивца; в действительности же дело было не в ревности, а в скупости, ибо добрый сеньор, поскольку он перевез в дом супруги свои одеяния и заодно шесть тысяч дукатов, каковые, с тех пор как к нему попали, света божьего не видели, хотел убедиться со всей надежностью, что сокровища его со всей надежностью хранятся.

Наконец лег он со своею супругой; служанки же, вместо того чтобы лечь, принялись шептаться и плакать, преувеличивая суровость своего рачительного и предусмотрительного хозяина.

— Как тебе нравится, Инес, — начала Марсела, — такой подарочек Фортуны? Мы ведь укладывались в три либо в четыре, всю ночь слушали музыку и речи ухажеров, то в дверях стоя, то у окошка, а деньгам в нашем доме и счета не велось, как в других домах — песчинкам[119]. И вот до чего дожили: в одиннадцать двери на запоре, окна на щеколдах, а у нас с тобой духу не хватает открыть?

— Куда там — открыть, — отвечала Инес, — Господь Бог свидетель, сдается мне, решил наш хозяин наложить на все двери и окна по семь замков, как на вход в Толедскую пещеру. Да уж, сестрица, конец нашим праздничкам, одно нам обеим осталось — вырядиться монашками, раз уж нашей госпоже захотелось замуж. И с чего надо было ей идти замуж, ведь ни в чем нужды не знала, а нам из-за нее жить такой жизнью! Не пойму, как она не смягчилась сердцем, когда увидела, как занемог лось дону Агустину нынче ночью. Чтоб мне пропасть, ежели он расхворался не от огорчения, что она вышла замуж. И не дивлюсь, он же приучен жить привольно и раздольно, а тут, как увидел, что угодил в клетку, словно тебе щегол, ясное дело, опечалился, как и я сама печалюсь. Ой, какое лихолетье для меня настало, лучше б меня шелковиночкой удавили!

— Тебе-то с чего плакаться, Инес, — возразила Марсела, — ты же выходишь в город покупать все, что надобно. Но горе той, кому приходится терпеть муки из-за прихотей ревнивца, он принимает мушек за слонов, а ты терпи, чтоб не потерять злосчастного звания горничной девушки, даже если твое девичество — одно только звание. Но я уж найду выход, как-нибудь сыщу себе пропитание, ловкости достанет. Разрази его гром, этого сеньора дона Маркоса, ежели буду терпеть такое!

— Мне-то, Марсела, придется терпеть, — молвила Инес, — ведь, правду сказать, я люблю дона Агустина больше всего на свете. До сей поры из-за хозяйки не было у меня возможности перемолвиться с ним словечком, но я знаю, он на меня заглядывается, и теперь дело пойдет по-другому, потому как ей придется тратить больше времени на своего супружника.

В таких разговорах коротали ночь служанки, а суть дела в том, что сеньор дон Агустин был любовником доньи Исидоры и, дабы кормиться, одеваться, тратить деньги на правах ее племянника, сносил не только тяготы любви со старухой, но и многие другие, а именно: вести беседы с дамами и кавалерами, играть в карты, плясать и прочее тому подобное. Мнил он, что вынесет и такую тяготу, как муж, хотя в ту ночь из-за дурной привычки спать не в одиночестве терпел он почти что крестную муку.

Однако же Инес его любила, и потому, когда Марсела стала раздеваться, Инес сказала, что пойдет поглядит, не надо ли ему чего. И так ей повезло, что, оказывается, дону Агустину было страшно одному, на то он и юнец, и потому он сказал ей:

— Заклинаю тебя твоей жизнью, Инес, ложись сюда ко мне, на меня такой страх напал, что коли останусь один, во всю ночь глаз не сомкну от ужаса.

Сердце у Инес было предобрейшее, и так ей стало жалко дона Агустина, что она тотчас повиновалась его воле, поблагодарив за то, что его приказ так ей по сердцу. Наступило утро, вторник, одним словом, и поскольку Инес опасалась, что сеньора проснется и застанет ее на месте преступления, то сама встала раньше обычного и отправилась к подруге, дабы поведать ей о своем счастии. Марселы, однако же, на месте не оказалось, и потому Инес бросилась искать ее по всему дому и тут обнаружила, что потайная дверца в одной пристройке, не очень-то бросавшаяся в глаза, открыта настежь. А суть дела в том, что у Марселы был некий ухажер, и дабы видеться с ним, раздобыла она ключ от этой дверцы, через нее и ушла вместе с ним и без всякого шума, а дверцу оставила открытой нарочно, чтобы посмеяться над доном Маркосом.

Обнаружив, что дверца открыта, Инес устремилась в дом с громкими воплями, каковые разбудили жалкого новобрачного. Полумертвый от ужаса, соскочил он с кровати, приказав донье Исидоре сделать то же самое и проверить, все ли на месте, а сам в это время открыл окно. И полагая, что узрит в постели свою жену, узрел не что иное, как призрак либо лик смерти, ибо добрая сеньора являла взорам все до единой морщины своего лица, каковые днем прятала под белилами, помогавшими ей скрыть годы, а насчитывалось оных скорее пятьдесят пять, нежели тридцать шесть, как значилось в описи приданого, поскольку волос у нее было немного, да и те белым-белы, ибо запорошило их снегом столько минувших зим и лет. Недостаток сей не был заметен благодаря волосяным накладкам и тому, кто их изобрел; но в этот миг оказалось, что во время беззаботного сна доньи Исидоры накладка повела себя столь непочтительно, что против воли хозяйки сползла с головы ее на подушку. Зубы доньи Исидоры рассыпались по всей постели, ибо, как сказал князь поэтов, она дарила перлы щедро; два-три по сей причине запутались в усах у дона Маркоса, так что усы смахивали на скаты крыши, хваченной инеем, а все потому, что нежно соприкоснулись с лицом его супруги.

Как почувствовал себя бедный идальго, пусть представит себе сам сердобольный читатель, чтобы нам не тратить лишних слов там, где довольно воображения; скажу только, что донья Исидора, пребывавшая в не меньшем смятении оттого, что прелести ее столь явно открылись взорам, схватила в спешке и тревоге накладку, каковой совершенно ни к чему было оповещать о себе в столь ранний час, и напялила ее себе на голову, отчего стала еще страшнее, чем прежде, ибо так торопилась, что не смогла поглядеть, как ее надевает, а потому надвинула на уши. О треклятая Марсела, виновница стольких несчастий, да не помилует тебя Бог, аминь!