— Ну, значит, что ж! Теснота, скалы кругом жуткие, как в колодце, а Елена за ненаглядного королевича держится, смерть ей с милым — мила, жизнь с постылым — невыносима. Вот и заклял их Буняка Шелудивый страшным заклятием: «Ты, королева, со своим даром, казною и людьми, провалишься. Только раз в год, в ночь перед Пасхой, и то на единую минуту, ты будешь выходить на землю со всею пышностью и богатством. И ты, королевич, провалишься со своим войском. Будешь терпеть кару до той поры, пока Польша погибнет. Тогда каждый год в пасхальную ночь станет разверзаться ход до твоего подземного жилища. Кто будет счастлив, тот войдет к тебе. И ты спросишь: «Пора ли уже?» И если ответит: «Уже пора для тебя!» — тот станет твоим избавителем. Тогда ты войдешь и отобьешь свое королевство». Тут и сказке конец.
Мужик замолчал, опустил голову.
Королева сидела задумавшись.
— Народ беспокоится о судьбе королевства, — сказала печально. — И оставляет надежду. Сказителя надо наградить.
— Ваша королевская милость! — воскликнул мужик. — Дозвольте туфельку вашу поцеловать!
— Вот и новая сказка! — улыбнулась мадам Гебриан.
Королева поднялась. Мужик опустился перед своей королевой на пол и чмокнул обе туфельки.
Герцогиня де Круа дала мужику золотой, и его отпустили с миром.
2
Сказки предвещали недоброе, по всей Польше передавали слова короля, сказанные им перед войском, после Зборова.
— При предках наших из поколения в поколение поляки были доброго храброго сердца и рыцарством своим славу добыли себе и потомству. Про то нашим хроникам не стыдно было писать. Вы, нынешние поляки, — злой народ, ибо предков своих добрую славу сгубили. Ваша добыча — злая гибель отчизне. О делах ваших в хрониках писать не годится. Меня, монарха своего, неприятелю уж совсем было выдали по трусости своей. Под возами от войны прятались и в возы. Юбок не было — полезли бы и под юбки от страха. Прислуга ваша, повара, возничий — храбрее вас оказались. Упаси меня Господи против неприятеля ходить с такими, как вы, злыми предателями. Буду требовать сейма, чтобы взял с вас деньги для найма иноземного войска, которое такого предательства, какое выказали вы своему королю и своей отчизне, себе не позволяет. Вы, шляхта, для отчизны своей — горше неприятеля. От меня вам ласки королевской не будет.
Молчало войско, слушая обидные, но ведь справедливые слова. Вся Польша смеялась над горе-воинами. Да только вдруг нашелся козел отпущения. Тут и ободрились все, загораясь общей ненавистью.
Юрий Оссолинский всему виной. Он! Он! Кто же еще короля и всю Речь Посполитую Хмелю и хану головой выдал? Убить его!
Пришлось канцлеру затвориться в своем доме. Ожидая худшее, он отправил свое имущество в Гданьск, где у него были наняты корабли.
В эти шумные дни тихо и неприметно для публики умер польный гетман Фирлей. Збараж для него даром не прошел. Пуля миновала, болезнь — не пощадила.
А вот Адаму Киселю опять милости и радость. Ян Казимир пожаловал его киевским воеводою. И поехал Адам Кисель в свое воеводство к черту на рога.
В те дни в Варшаву прибыли на сейм послы Хмельницкого. Вместе с послами приехал киевский митрополит Сильвестр Косов, приехал занять свое место в сенате, где ему надлежало говорить об уничтожении унии.
На проводах Богдан Хмельницкий сказал ему напрямик:
— Ты, отче митрополите, если в речах своих не будешь стоять за нашу правду на ляхов да если с изменою начнешь говорить против казацкой воли, то, конечно, будешь в Днепре!
Гетман знал: Косов косит в польскую сторону, но усадить православного иерарха в сенат — победа под стать Пилявцам.
Митрополит, сопровождаемый свитой, подошел к дверям сената, но его тотчас окружила стража, оттеснила, втолкнула в карету, настегала лошадей, все это под смех собравшихся ксендзов.
О позоре киевского митрополита говорили, но недолго.
2 декабря 1649 года в Варшаву на сейм прибыл князь Иеремия Вишневецкий. Короля так не встречали…
Перед князем ехало сто человек слуг на аргамаках в доспехах, сам на белом коне, одет в платье воина. За ним двести человек мушкетеров, а в толпе с полтысячи из его челяди, чтоб кричали князю «Слава!»
Вся Польша глядела на князя с надеждой. Оссолинский с королем трех дней не навоевали, а он, князь Иеремия, семь недель в осаде сидел, будь у него все войско — привел бы ныне на веревке и Хмеля, и хана. Слава Вишневецкому! Дать ему булаву!
3
Богдан Хмельницкий держал на ладони монету. Свою монету. Собственную. Его, Богданова, имени. На одной стороне имя, на другой меч. Пани Елена увидала монету и воскликнула:
— Богдан! Ты теперь совсем как царь.
— Я гетман, — сказал сурово Богдан. — Выбрось из головы эти дурости. Ты баба, вот и наряжайся. Мало, что ли, я тебе всякого навозил?
— Я возьму эту монету себе на память.
— Возьми! — и тут гетман щелкнул себя ладонью по лбу. — Я же тебе этакую забаву привез!
Вышел из комнаты, распорядился, и скоро дюжие казаки внесли и поставили у стены то ли колоду, то ли буфет. Пани Елена, обиженная Богданом, посмотрела на сей подарок искоса, но тут словно с глаз ее спала пелена, обида прошла. К ней в комнату прибыл сам древний Краков. То была копия собора Девы Марии. Собор-часы. Казаки поставили часы к стене, ушли, но один человек остался.
— Разрешите завести? — спросил он гетмана.
— Заведи, Крюйс.
Человек открыл ключом дверцу, что-то сделал с механизмом, перевел стрелки. Ключик спрятал в тайник, под крышей.
— Завода хватает на сутки. Механизм на диво тонкой и сложной работы, неумелые руки могут его искалечить.
— Хорошо, Крюйс. Будешь приходить и заводить часы сам, — сказал Богдан.
Часовых дел мастер откланялся.
И четверти часа не прошло, как на башне собора отворилась дверь. В двери появился трубач и заиграл сигнал. Он сыграл его трижды и скрылся, дверь за ним затворилась.
— Чудо как хорошо! Богдан, радость моя, благодарю тебя за подарок!
Пани Елена обняла сурового своего мужа и поцеловала.
Гетман оттаял, но им помешали.
— Кто? — спросил Богдан.
— Я, Выговский, — ответили из-за двери, — Русские послы ответа ждут.
— Ах, им ответ нужен! — вспылил Богдан, и шея у него покраснела от досады. — Иду.
4
Перед гетманом стояли два серьезных, непугливых человека. Один одет, как мещанин, другой в стрелецком кафтане. Приехали они от путивльского воеводы Прозоровского с письмом. Богдан принял письмо, тут же прочитал. Воевода требовал наказания городовому атаману Конотопа за то, что в грамоте написал титул московского царя непригоже, не сполна. И еще воевода жаловался на казаков, которые своевольно переселяются на земли Московского государства.
— Не успел я из обоза домой приехать, а с государевой стороны уже поехали с жалобами… Только я знаю и вижу. Ездите вы для лазутчества. Вот и скажите своему воеводе: не только мои люди на земли ваши садиться будут, но пусть и меня с казаками в гости под Путивль к себе ждут вскоре. Вы за дубье да за пасеки говорите, а я все ваши города и Москву сломаю! Кто на Москве сидит, и тот от меня не отсидится за то, что не помог мне ратными людьми на поляков. Я с вашим государем не мирился и креста ему ни в чем не целовал, а который польский король с государем мирился и крест целовал, тот помер. Мог бы государь, Бога не боясь, помочь нам, да не помог. А потому говорю вам не тайно, в открытую: ждите меня под Путивль и под Москву. Вон с глаз моих!
Посланцы повернулись, пошли от гетмана, и он закричал им вослед:
— Казнить бы вас, лазутчиков, да я вам эту казнь отдаю! Получше вас королевские послы были — и тех я казнил!
Обида клокотала в Богдане. Такую победу у него украли под Зборовом! И все московский царь! Он, видишь ли, клятву преступить не может. Государи для того и клянутся, чтоб жить без оглядки. Клятвы в книге судеб, а книги те на небе, никто их не видел, не читал, кроме Бога да его святых писарей.
Однако уже через неделю, принимая гонца брянского воеводы, гетман говорил иное:
— Крымский хан звал меня повоевать Московское государство. Я Московское государство воевать не хочу и крымского хана от того злого дела отговорил. Я хочу государю вашему служить, где ни прикажет. Разве так бы мы теперь стояли, пожалуй нас государь помощью военной. Ляхи теперь опять воспрянут. Опять быть войне. Ну как же мне царю московскому написать, что сказать, чтоб пожалел он нас?! — и заплакал настоящими слезами.
5
Савва Турлецкий возвращался в свой замок, отправив наперед полтысячи наемников. Торжественный вход он решил превратить в трагически-умильный праздник. Все было придумано замечательно. Сотни детей, стоя по обочинам дороги, распевая духовные гимны, будут закидывать открытый возок епископа осенними цветами, девушки в нарядных одеждах образуют коридор из вершинок осенних берез и других деревьев, у которых листья златобагряны. По тому коридору епископ, выйдя из возка, проследует в храм. На паперти он повернется к пастве, благословит ее, и все люди станут на колени, а он скажет им: «Кто старое помянет, тому глаз вон!» И, отслужа молебен, велит поставить во дворе три бочки с собою привезенного вина и велит изжарить трех быков.
