А. Марченко - Диктатор

— Как там в Москве? — Лариса обратилась к Фадееву, усаживаясь за стол.

Фадеев дожевал бутерброд с ветчиной и принялся за клюквенный чай. Обжигаясь, он смешно дул в чашку, почти не прерывая разговор.

— Москва осталась Москвой, на то она и Москва,— он тут же укоризненно повертел головой, оценив свое вступление как не очень-то удачное по стилю.— Представьте, Лариса Степановна, вовсю работает Большой театр. Да, да, будто, так сказать, и нет никакой войны! Правда, в театре собачий холод, изо ртов зрителей валит пар, сидят они, бедолаги, в полушубках и ватниках, но, представьте, без шапок — как в храме, да, да! Но как слушают оперу! Это надо видеть, это никакими словами не изобразишь, слушают, будто в последний раз в жизни. А вот вам еще штришок из столичной летописи наших дней. В Наркомате иностранных дел английский корреспондент боксерским приемом едва ли не нокаутировал американского коллегу. И знаете за что? Тот опрометчиво ляпнул, что немцы не взяли Москву лишь потому, что им помешал генерал Мороз, то бишь русская зима. А между тем оба они были приглашены к Молотову, чтобы взять у него интервью. Молотов, приметив синячище под глазом у американца, поинтересовался, на каком участке фронта его так разукрасили. А тот смеется и говорит, что это ему «подарок» от союзника. Потом, правда, они в буфете выпили на брудершафт. А что творится на заводах! Головокружительный трудовой героизм, да, да! Работают в три смены, тут же, у станков спят… Потрясающий патриотизм, да! да!

Полевой отбросил назад гриву черных волос, включился в разговор.

— Сюжетов хватит на целые тома. Мы уже писали в нашей фронтовой газете, как одна молодая женщина и кассир, уже старый человек, кстати, оба беспартийные, пробирались по тылам немцев от самого Себежа, от старой границы аж до Калинина и тащили на себе целый мешок с деньгами и государственными ценностями, чтобы сдать их в банк. Представляете?

— Я тут успел побывать в истребительном, так сказать, полку,— подхватил Фадеев.— До чего хваткий неунывающий народ! У них, оказывается, такой неписаный закон. Если собьешь немецкий самолет к обеду, то к положенным фронтовым ста граммам военторг обязан добавить от себя еще сто пятьдесят. И вот летчик, сбив фрица, вернувшись, делает над военторгом круг — своего рода директива начальнику военторга Раппопорту: «Готовь дополнительную порцию!» Вот это придумка, вот это полет фантазии! И называется это «разбудить Раппопорта». Монументально! Только, чур, в свои писания не вставлять, уже вставлено, да, да!

И Лариса снова услышала заразительно-заливистый фадеевский смех. Она тоже рассмеялась. Фадеев, взглянув на Ларису, просиял:

— А как это здорово, что здесь, на фронте, можно встретить такую женщину!

— Господи, да я уже почти старуха! — воскликнула Лариса.

— А знаете, какой-то, так сказать, умный человек сказал: в двадцать лет у женщины такое лицо, какое ей дал Бог, в тридцать — то, какое она сумела себе создать, а в пятьдесят лицо надо заслужить. Но, видит Всевышний, вам еще так далеко до пятидесяти! Жаль, за завтраком не было фронтовой чарки, а то бы я вам еще не такой комплимент выдал! Ничего, мы, так сказать, дождемся Жукова, мы еще свое наверстаем!

Лишь вечером Андрей и Лариса смогли уединиться в крохотной комнатке, «пожертвованной» им для ночлега в одной из крестьянских изб. И тут Андрей заметил на груди у Ларисы медаль.

— Я вижу, ты уже отличилась? — радостно спросил он,— «За отвагу»…

— И знаешь, кто мне ее вручил? — интригующе-таинственно спросила Лариса.— Никогда не поверишь!

— Жуков?

— Бери выше. Твой любимец — товарищ Сталин.

— Вот в это я и впрямь не могу поверить,— изумился Андрей.

— Клянусь. Еще в Дедовске, в медсанбате. Если бы он только знал, кому вручает награду!

— Значит, Сталин выезжал на передовую? Вот видишь, я всегда говорил, что он человек величайшего мужества. Он не узнал тебя?

— Думаю, что нет. И если так, то, наверное, к лучшему.

— А может, узнал? И вернет тебя в Москву?

— Вряд ли. Разве ему до таких, как я? Он — стратег. У него мировые проблемы. А я — винтик.

— Милая, тебе здесь, наверное, страшно? Ты очень боишься?

— Кажется, не так, как тогда, под Симбирском. Представь себе, теперь больше всего боюсь мышей. Ты не поверишь, в избах их тьма-тьмущая. И наглые, хуже фрицев.

— Я жду тебя. Я всегда тебя жду…— тихо проронил Андрей, обнимая ее за плечи,— И за какие грехи нас с тобой все время разлучают?

— Видно, грешные мы, Андрюша. Земные и грешные. И так уж написано на роду… Боже, как я страдаю без Женюрки, она мне все время снится… И без тебя…— Она долгим взглядом посмотрела на Андрея и, увидев в его глазах смертную тоску, сказала бодро и даже весело: — Ничего, родной! Вот кончится война, как мы заживем! Как заживем, совсем не так, как жили до войны! И жизнь будет другая, и мы сами будем другими — чище, правдивее, светлее…

Андрей все еще с той же неизбывной тоской посмотрел на Ларису, будто смотрел на нее в последний раз.

— Ты знаешь…— стыд душил его.— Я чувствую себя подлецом. Оставляю тебя в аду…

Через два дня после отъезда Андрея ее «навестил» Бурлаков. В штабе его все знали как военного корреспондента.

— Поверьте, я старался не тревожить вас попусту. Но о вас там, наверху, неожиданно вспомнили. Вечерком зайдите ко мне в гости, я тут в соседней избе.

Когда Лариса пришла, Бурлаков «скучал» один.

— Вот вам бумага, ручка, чернила. Садитесь и пишите.

— А зачем писать? Вы спрашивайте, я вам отвечу.

— Охотно бы послушал вас,— сказал Бурлаков.— Но не могу. Знаете поговорку: есть бумага — есть человек, нет бумаги — нет человека. У нас только так. Слова к делу не пришьешь.

Лариса подвинула к себе бумагу, на минуту задумалась и начала стремительно писать, почти без передышки. Исписав весь лист с обеих сторон, она сказала коротко:

— Вот, пожалуйста.

Бурлаков жадно приник к листу. Чем дальше он углублялся в чтение, тем сильнее расширялись от удивления его и без того большие глаза.

Вот что он прочитал:

«Была глубокая ночь. Войска Западного фронта продолжали наступать. Неожиданно откуда-то с передовой в штаб возвратился генерал армии Жуков. Прежде я никогда не видела его таким бодрым, энергичным, с сияющим от счастья лицом. Еще бы: впервые его войска не оборонялись, а наступали! Жуков прошел в горницу, и я даже не сразу заметила, что в его руках оказался баян. Он пристроился в темном уголке горницы, на табуретке, и вдруг заиграл. Растянул мехи и заиграл! Да еще как мастерски. И под мелодию баяна стал подпевать:

Вы даже не представляете себе, как мне захотелось подпеть ему!

А Жуков на минуту оборвал песню, всмотрелся в меня да и спрашивает: «И откуда ты взялась здесь слишком прыткая?» Оказывается, я действительно стала ему подпевать! «А с луны свалилась,— ответила я.— Сейчас как раз полнолуние. Уже столько дней ваши приказы на машинке отстукиваю, а вы и не заметили?» — «Ну подпевай, подпевай,— сказал Жуков,— в наступлении можно и с песней!» Так я и узнала, что Жуков — не только командующий, но еще и баянист. Думаю, что об этом следует немедленно проинформировать товарища Сталина».

— Вы с ума сошли! — Бурлаков не мог скрыть своего удивления от прочитанного, хотя на лице его не было заметно возмущения.— Вы всерьез уверены, что такая информация пройдет бесследно для вас?

— Но это же ценнейшая информация! — Лариса старалась все это говорить на полном серьезе.— Уверена, что ни Лаврентий Павлович, ни тем более товарищ Сталин даже и не подозревают о том, что командующий Западным фронтом, вместо того чтобы разрабатывать планы дальнейшего наступления, то есть заниматься своими прямыми служебными обязанностями, тратит время на легкомысленную игру на баяне. Тем более что исполняет не патриотические песни, а нечто кафешантанное.

— Вы это серьезно? — Ларисе показалось, что Бурлаков вот-вот расхохочется.— А что, может, в вашем толковании этой необычной игры на баяне и есть своя логика. Часто бессмыслица и абсурд оказываются сильнее здравого смысла.

— Скажите,— вдруг набралась наглости Лариса,— вам нравится ваша работа?

Бурлаков, не ожидавший такого вопроса, как-то странно посмотрел на нее. В этом взгляде сквозила обида, и она поняла, что сделала ему больно.

— А вам нравится? — задал он встречный вопрос — Разве мы сами выбираем свою судьбу? Чаще всего она сама выбирает нас.

Он хотел еще что-то добавить, но передумал и замолчал.

— И все же к этому баяну,— он неожиданно улыбнулся,— добавьте что-нибудь посерьезнее. В ваших же интересах. Пусть что-либо даже не очень существенное.