– Сегодня вечером нас ждут семейные обеды. Хватит питаться кое-как… – коменданта в Темпельхофе встречала жена с детьми. У Хёсса их было четверо, младшая девочка родилась зимой.
– Он католик, – Генрих, искоса, разглядывал спокойное лицо коменданта.
Хёсс шуршал газетой:
– Он отошел от церкви, когда стал сторонником Гитлера… – Хёсс вырос в семье истово верующих, отец готовил его к принятию сана. Вместо этого, Хёсс, подростком, завербовался в армию. В пятнадцать лет он участвовал в сражениях. Комендант стал самым юным из немецких унтер-офицеров, получив нашивки в семнадцать:
– Он смелый человек, – думал Генрих, – у него два Железных Креста, три ранения. Гитлер его любит. Надо и мне какое-нибудь ранение заработать, – угрюмо решил Генрих, – сумасшедшему нравится окружать себя храбрыми людьми. Он трус, каких поискать. Бедная Густи… – дорогой друг сообщил им, о бомбежке:
– И мать Питера погибла. Но у Густи девочка осталась. Тоже Августа. А если я умру… – внезапно понял Генрих, – никого не останется… – Хёсс подтолкнул его локтем в бок:
– Не только обед, но и кое-что еще. С Пасхи жену не навещал, соскучился, – он рассмеялся:
– Трое братьев, и не женаты. Вам надо немедленно найти невест. Германии требуются большие, арийские семьи… – Генрих узнал интонации Отто. Брат привозил в лагерь приятелей, из общества «Аненербе». Генрих отговаривался занятостью, но иногда приходилось сидеть на лекциях. Он слушал бесконечные рассуждения о превосходстве арийской крови, смотрел на фотографии неполноценных, как их называли лекторы, рас, подавляя желание достать пистолет. Генриху хотелось застрелить и брата, и шайку преступников, его окружающую.
– Питер просил дать ему пистолет, в Хадамаре, – устало вспомнил Генрих:
– Я его остановил. Кто бы еще меня остановил, буде подобное потребуется… – Хёсс помахал: «Еще кофе, пожалуйста!»
– Он католик, хоть и бывший… – Генрих тоже взял фарфоровую чашку, с позолотой, – и каждый день проходит мимо польских прелатов, заключенных в лагере. Господи, как давно я не был в церкви… – Генрих, в поездках по Польше, иногда заходил в костелы, выбирая тихое время, между мессами. Он сидел, глядя на распятие:
– Господи, излечи Германию, пожалуйста. Дай нам силы бороться с безумием, столько, сколько потребуется, чтобы страна оправилась… – в Берлине, Генрих собирался позвонить пастору Бонхофферу. Священник, как и многие участники подполья, формально числился агентом абвера, военной разведки. Армия и СД терпеть не могли друг друга. Граф Теодор, пользуясь хорошими отношениями с адмиралом Канарисом, главой абвера, рекомендовал ему людей, вызывающих подозрение у СД:
– Подобным образом, – хмуро сказал граф Теодор, – мы сможем хоть кого-то обезопасить, от пристального внимания Мюллера.
– Схожу на мессу, приму причастие… – Генрих сидел с закрытыми глазами. Самолет снижался. Отец и Эмма, сначала, хотели встретить его в Темпельхофе, но в субботу он получил телеграмму, из Берлина, заставившую Генриха присвистнуть:
– Я думал, он никогда не согласится на обед… – граф фон Штауффенберг ждал его в воскресенье, на кружку пива, в кабачке: «Zur Letzten Instanz».
– Очень хорошо, – довольно сказал Генрих, – с Рождества он колебался, и, наконец, решил. Он в Генеральном Штабе. Его должность нам очень на руку, с грядущей войной… -Генриху хотелось верить, что русские сломают хребет Гитлеру, и войдут в Германию, но надежды на это было мало. Зная, сколько войск и авиации подтягивается к границе, Генрих понимал, что атака застанет СССР врасплох.
Он позвонил с краковского аэродрома домой. Голос у отца был усталым:
– Хорошо, милый. Поезжай по делам, вечером встретимся. Набери нас из Темпельхофа, чтобы мы не волновались… – повесив трубку, Генрих, озабоченно, подумал:
– Что с папой? Я его никогда таким не слышал… – поговорив с сыном, граф Теодор вернулся в спальню. От кровати легко, почти неуловимо, пахло жасмином. Он увидел на подушке черный волос:
– Я ей все сказал… – он гладил скользкий шелк, – либо она пошла к американцам, либо на Принц-Альбрехтштрассе… – он так и не понял, кто хозяева фрау Рихтер. Ночью ему пришла в голову история о нагвале. Теодор едва не рассказал легенду женщине. В спальне было полутемно. Серые глаза переливались, в тусклом свете серебряного подсвечника. Она обнимала его, шепча что-то ласковое. Теодор понял:
– Это не она. Она работает, она исполняет свой долг. Я помню ее, настоящей. Один раз она сняла маску, в Темпельхофе, зимой. Марта поднялась в воздух, я спросил, не боится ли она за дочь. Тогда она была собой, на одно, единственное, мгновение. Ради дочери она пойдет на все, а больше у нее нет слабых мест… – фрау Рихтер ушла, не оставив записки. Теодор, в общем, и не ждал подобного:
– Но, может быть, она вернется. Если ей прикажут дальше со мной работать, она придет… – выбросив локон в мраморный умывальник, он привел в порядок постель:
– Она была очень осторожна… – подумал Теодор, на кухне, готовя завтрак для дочери, – хотя ей почти сорок… – он застыл над плитой, с кофейником в руках:
– Конечно, ей не нужны осложнения. Она работник, у нее нет чувств… – думая о белой, будто жемчужной шее, темных, тяжелых волосах фрау Анны, он, до боли, сжал ручку кофейника, орехового дерева.
– Мы танцевали, в библиотеке, – мрачно вспомнил Теодор, – венский вальс. Ничего подозрительного, британское радио я при ней не слушал. Господи, как противно… – увидев Эмму, на террасе, граф велел себе улыбнуться.
Самолет коснулся колесами полосы. Хёсс наклонился к Генриху:
– Мы расширяемся еще и потому, что скоро нас ждет окончательное решение, по словам … – он, указал пальцем куда-то вверх:
– Рейхсфюрер передаст указания, на первый этап деятельности. Это очень, много работы, – озабоченно добавил Гесс, – надо рассчитать мощности новых аппаратов, пропускную способность блоков. Жаль, что тебя забирают… – Генрих кивнул: «У меня хорошая группа, ребята справятся».
– Окончательное решение, окончательное решение… – фрау Хёсс приехала с букетом. Старшие дети сделали плакат: «Ура! Папа вернулся!». Комендант пощекотал младшую девочку:
– Подарков я привез два чемодана, милые мои… – Хёсс напомнил Генриху:
– Ждем тебя на обед, на следующей неделе… – они договорились о завтрашней встрече, на Принц-Альбрехтштрассе. Хёсс увел семью к машине.
Генрих нашел свободный телефон-автомат. Отец снял трубку на первом гудке. Генрих только и успел сказать, что он в Берлине. Гауптштурмфюрер застыл, услышав сигнал тревоги, самый отчаянный, и самый срочный. По нему Генриху предписывалось немедленно отправиться туда, откуда позвонили, передав кодовое слово.
– Может быть, у них давно гестапо… – он заставил себя взять саквояж, – лично Мюллер на обыск приехал. У них передатчик в подвале, законсервированный. Больше ничего в лавке нет, но и передатчика хватит, чтобы нас всех арестовали. Они давно на Британию работают, с первой войны. Но в гестапо все разговаривают. Мюллер хвалится своими достижениями, каждый раз… – если бы у лавки стояли машины гестапо, Генрих просто не вышел бы из такси:
– Меня не увидят… – он дождался машины, на стоянке, – ничего опасного нет. Но я должен быть там, обязан… – он вскинул голову. День оказался ярким, солнечным, дул теплый ветер. Генрих подумал о теле Габи, падающем на крышу черной, эсэсовской машины, о крови, растекшейся в лужу по асфальту:
– Они бы не успели покончить с собой. Им седьмой десяток… – ювелир и его жена, пожилые, бездетные люди, приняли лавку по наследству.
Генрих поставил саквояж на сиденье такси: «Угол Фридрихштрассе и Кохштрассе, пожалуйста».
Марта сидела на краешке старого, обитого потрескавшейся кожей, кресла. Девушка не выпускала письмо матери. В темноватой, маленькой комнате, пахло пряностями. В застекленных шкафах поблескивало какое-то серебро. Она прислушалась, но за дверью царила тишина:
– А если мама ошиблась… – Марта смотрела на ровный, знакомый почерк, – если ювелир вызвал гестапо? Я попросила связать меня с представителем «К и К», в Берлине. Они британская компания, идет война… – у двери лавки звякнул колокольчик. Марта, озираясь, появилась на пороге, ювелир поднял седоволосую голову. Черный пудель у прилавка, тихо заворчал. Хозяин лавки смотрел на ее шею. Откашлявшись, девушка, зачем-то потрогала крестик:
– Прошу прощения, фрейлейн, закрыто… – довольно любезно сказал ювелир: «Приходите завтра». Над стойкой висел портрет Гитлера, в партийном, коричневом кителе. Фюрер, ласково улыбаясь, принимал от маленькой девочки цветы. Марта вспомнила похожий портрет Сталина, в московской школе.
Письмо матери, и документы лежали в сумочке, рядом с чековой книжкой швейцарского банка. На шее девушки переливались крохотные изумруды крестика. Марта поняла, что больше у нее ничего в жизни не осталось.
