Гауптштурмфюрер фон Рабе улыбался, глядя на пепельницу.
– Вы не курите, фрейлейн Рихтер… – он поднял бровь: «Или я ошибаюсь?».
Ее подбородком, весело подумал Генрих, можно было резать железо. Марта молчала:
– Если он из гестапо, я что-нибудь придумаю. Отговорюсь. У меня швейцарское гражданство, я ищу компанию, с которой торгует контора моей матери. Торговала… – она не успела ничего сказать. Младший фон Рабе раскрыл золотой портсигар:
– Я тоже курю американские сигареты, фрейлейн Рихтер… – девушка кивнула, Генрих щелкнул зажигалкой:
– Благодарю вас… – он взглянул на крестик: «Где ваша мать, фрейлейн Рихтер?»
Тикали часы, Марта вдыхала запах пряностей.
– Не знаю, – честно ответила она, вытаскивая сигарету из своей пачки:
– Вы можете сесть… – разрешила Марта, едва заметно запнувшись, – гауптштурмфюрер фон Рабе…
Он покривился, мимолетно:
– Просто Генрих, будьте любезны… – он опустился в кресло напротив: «Расскажите мне все, фрейлейн Рихтер».
– Просто Марта… – у нее были зеленые, прозрачные глаза, Генрих, тоскливо, подумал:
– Наверное, ее мать на американцев работает. Если ее арестовали, я ее выручу, обязательно. Ее мать раскрутила цепочку, поняла, кто сюда переводит деньги. Она узнала, на что Питер потратил средства, в Праге. Выручу, и пусть уезжают отсюда. Уезжают… – девушка села, держась за сумочку. Тяжело вздохнув, Марта начала говорить.
Оказавшись в Берлине, Петр Воронов понял, что столица рейха нравится ему больше, чем остальные города, которые он посещал. Он приехал в Германию легально, с дипломатическим паспортом, на собственную фамилию, особым рейсом. Этот рейс увозил его и обратно, в Москву.
– Но не одного… – он стоял у окна спальни, в гостевых апартаментах посольства, разглядывая усаженный цветущими липами двор. Петр застегивал золотую запонку, с агатом.
У него было два дня, чтобы познакомиться с Берлином. Воронов прилетел на аэродром Темпельхоф в четверг. Наум Исаакович пока остался в Москве. В субботу советские газеты вышли с новостями об истинном лице Горского. Предстояло арестовать оставшихся в живых соратников предателя по гражданской войне и революционному подполью, и проследить, чтобы все упоминания о Горском исчезли из учебников и книг. Петр понимал, что распоряжение вычеркнуть имя Горского из истории исходит от Иосифа Виссарионовича. Он взял флакон туалетной воды:
– Правильно. Есть Маркс и Энгельс, есть Ленин и Сталин. Больше никого не нужно. Вождь должен быть один, как в Германии… – Петр отказался от посольской машины. Он всегда предпочитал метрополитен, и автобусы. Воронов наставлял молодых работников:
– Пока вы не побываете в общественном транспорте, не пройдете ногами по улицам, вы никогда, как следует, не узнаете город… – здания вздымались вверх. Рейхсканцелярия и министерский квартал напоминали постройки древних египтян. Глядя на них, человек чувствовал мощь государства. Здесь все случалось вовремя. Поезда метро приходили по расписанию, люди, дисциплинированно, очередью, поднимались в автобусы.
Вспомнив давку, на московских окраинах, битком набитые салоны, Петр поморщился:
– Варвары. Не зря русские князья приглашали варягов, навести порядок в государстве. Недаром Ломоносов учился в Германии… – в субботу Петр сходил на Курфюстендам, в универсальные магазины. В гардеробе стояли два чемодана, с подарками для Тонечки и Володи. Он придирчиво выбирал итальянские туфли, нейлоновые чулки, шелковое белье. Жене он купил отличный, золингеновский набор, в кожаном несессере, полюбовавшись крохотными ножницами, с золотой насечкой. Себе Петр взял новую бритву, с рукояткой слоновой кости. Он вез Тонечке блокноты, испанской кожи. Володя получал вагончики и паровоз, для железной дороги, маленькие модели мерседесов и фольксвагенов, трогательные ботиночки, летние костюмчики, дорогого льна. Петр не забыл о французских духах, о большой, искусно иллюстрированной немецкой азбуке, для Володи.
Все это можно было бы купить и в Цюрихе, где Воронов намеревался оказаться в середине лета, но Петр никогда не возвращался домой без подарков. После убийства Кривицкого, сходив в Bloomingdales, он наполнил чемоданы шелком и кашемиром, для Тонечки. Петр купил ей драгоценности от Tiffany. В Москве Петр даже удивился, такой ласковой была жена. Голубые глаза будто светились, в темноте спальни. Она шептала:
– Милый, я люблю тебя, люблю… -Петр надеялся, что жена летом скажет ему о беременности.
– А если нет, то пусть она в Цюрихе к врачу сходит, хорошему…
В спальне запахло сандалом:
– Хотя зачем? Мы оба молоды. Мне тридцати не исполнилось, а ей двадцать три. В Цюрихе мы начнем вести размеренную жизнь, прекратятся командировки… – Петр посмотрел на себя в зеркало, оставшись доволен, – я, конечно, буду ездить по Европе, но какие там расстояния? Родится девочка, красавица… – он еще не решил, как назвать ребенка. Воронов колебался между Сталиной, в честь Иосифа Виссарионовича, и Надеждой, в честь Крупской.
– Или Майя… – ему нравилось новое, весеннее имя. Воронов сверился с часами. Кукушка должна была явиться в посольство вместе с еще одной девушкой, с весенним именем, Мартой. Эйтингон велел Петру их разделить, и отправить радиограмму в Москву. Наум Яковлевич прилетал в Берлин вечерним рейсом. Марта Янсон переходила под его ответственность. Петр не знал, какая судьба ждет девушку. Марта его не интересовала. Воронов вез Кукушку обратно в столицу. На Лубянке женщина должна была дать показания о шпионской деятельности своего отца, и о собственном предательстве. Кукушку расстреливали. «Импорт-Экспорт Рихтера» переходил новому владельцу, обаятельному бизнесмену из Аргентины, с женой и маленьким сыном.
– Тонечке понравится в Цюрихе. Она там гостила, когда ко мне ехала… – Петр провел рукой по хорошо подстриженным, каштановым волосам:
– Забудем о Москве… – в Берлине никто не плевал на тротуар, и не разбрасывал окурки. В магазинах не толпились плохо одетые люди, с окраин. В автобусах не лущили семечки, и не пахло пивом. Петр намеренно, не стал обедать в одном из хороших кафе, на Курфюрстендам. Он поехал в Веддинг, рабочий район. Пивная была безукоризненно чистой, сосиски принесли свежие. Белое, берлинское пиво оказалось холодным и неразбавленным. Посетители носили недорогую, но опрятную одежду. Никто не играл на баяне, и не пел хором, о машинах, идущих в яростный поход. В репродукторе звучала Марика Рекк. Начались последние известия. Несмотря на потерю «Бисмарка» и бои в Северной Африке, рейх был силен, как никогда.
– Очень хорошо, что Германия сильна… – сосиски подавали с картофельным салатом. Петру он понравился. Воронов пометил себе, что надо попросить Тонечку сделать такой, в Москве:
– Никто не напивается, не горланит… – Петр не поддерживал отношений с братом, но боялся, что даже в Заполярье Степан ввяжется в какие-нибудь неприятности. Брат посылал открытки, к праздникам, из которых следовало, что он летает в местной авиации. Он подал просьбу восстановить его в партии, но на подобное, по мнению Петра, надежд питать не стоило. На карьере брата можно было поставить крест. Жена у Воронова ничего не спрашивала. Петр только говорил, что Степан работает в Заполярье. Сыну он читал рассказы о доблестных, советских летчиках, и помогал мальчику рисовать истребители. Володе, правда, больше нравились машины и заводы. Он всегда, восхищенно, рассматривал «Огонек», где печатали фотографии, с производства.
– Инженером станет… – ласково подумал Петр, – мой мальчик… – он был уверен, что Европу ждет мирная жизнь. В Москве сообщения о начале войны считались дезинформацией. Британии, вкупе с Америкой, был на руку превентивный удар СССР по Германии:
– Они хотят, чтобы мы ослабли… – недовольно сказал Эйтингон, – ввязались в боевые действия. Тогда капиталисты нападут на Советский Союз…
Он помахал радиограммой от Кукушки:
– Двадцать второе июня, что за чушь. Фон Рабе опроверг эти сведения… – с герром Максимилианом сейчас было не связаться. Весной оберштурмбанфюрер предупредил, что отправится на Балканы. Однако он, много раз, убеждал Петра, что Германия считает СССР союзником, и никакой войны не случится. Фон Рабе, как и другим источникам в Берлине, верили.
Петр бросил взгляд на газету, на дубовом столе, рядом с грязными тарелками. Завтракая, он просмотрел воскресные издания. Воронов не думал о том, чтобы убрать за собой. В посольстве имелась прислуга. Дома Тонечка баловала его завтраком, в постель, однако он всегда настаивал, что сам о ней позаботится:
– Не забывай… – он целовал ухоженные руки, – я в детском доме вырос, я все умею… – на Фрунзенской, правда, держали приходящую горничную. Петру нравилось помогать жене с обедами, на праздники. Тонечка рассказывала о торжественных приемах, в замке, об охоте, о рождественских елках. Петр обещал себе:
