Тяжёлым было пробуждение Хазрета. Ночь просидел у порога сакли и только перед утром улёгся на отцовскую бурку, у давно не горевшего очага. Закрыл глаза и будто уснул. Но спал ли? Застонал, вскочил. Мать и отец перед глазами. Хазрет знает, их нет в живых, но они ведут с сыном разговор. Отец спрашивает строго:
- Ты покинул аул, оставил родную саклю. Ты забыл, сын должен хоронить родителей. Чем оправдаешься?
Хазрет собирался сказать отцу, что нет ему оправдания, но тут услышал голос матери:
- Как жил ты, сынок, не опозорил ли чести касога?
И Хазрет рассказал родителям, что помнил о них веет да и чести не уронил, тому подтверждение он не просто воин, гридин, а воевода у храброго черниговского князя Мстислава, одолевшего Редедю. А в Чернигове ждут Хазрета жена Марья и дочь Василиска…
Пригнувшись под низкой притолокой, Хазрет вышел из сакли, присел у двери, прошептал:
- Нана, тят!..[147]
Собирался продолжить разговор с ними, но родные уже удалились. Но прежде чем исчезнуть, отец положил руку на плечо сына, заглянул ему в глаза…
Ещё спал аул и луна зависла над горами, когда Хазрет выехал на дорогу, какая повела его в Тмутаракань.
В самом конце первой седмицы июня-розанцвета, закончив дела на торгу, Оксана успела отстоять обедню. День воскресный, но людей в церкви мало. Службу правил священник отец Кирилл.
Молилась Оксана, просила у Господа отпустить ей грехи, порушила она его заповедь: не прелюбодействуй!
Поднимет Оксана глаза, а Господь вот он, на иконе. Взгляд строгий. Молится она, опускается на колени. Будет ли ей прощение в монастыре?
Силён искуситель. Бьёт Оксана поклоны, а Мстислав перед ней, как наяву, каким тогда, на тропинке увидела… Уехал князь и не знает, что когда появится в обже в следующий раз, она уже будет принадлежать не ему, князю черниговскому, а Господу.
В монастырском труде, в повседневных молитвах её искупление… И ещё Оксана просит у Всевышнего, чтобы князь не слишком горевал, узнав о её уходе из мирской жизни…
Закончив службу, отец Кирилл собрался уйти в алтарь, разоблачиться, как обратил внимание на молодую, статную женщину. Опустела церковь, а женщина всё стояла перед Спасителем и что-то шептала.
Отец Кирилл бесшумно подошёл к ней, склонился. Она подняла глаза, и священник увидел в них невысказанную печаль. Он взял её за руку, подвёл к алтарю, спросил мягко:
- Что гнетёт тя, дочь моя? Вижу печаль в твоих очах.
- Отче, виновна я и будет ли мне прощение в келье монастырской?
- В чем грех твой, чем терзаешься?
- В прелюбодеянии, - ответила она, и священник вздрогнул, догадался.
Оксана смолкла, будто раздумывала, каяться ли, рассказывать этому священнику, как любила Мстислава, ждала его редких наездов?
Отец Кирилл не торопил, и Оксана заговорила, а когда закончила исповедь, священник промолвил:
- Великий грех искупается исповедью, дочь моя. Силён искуситель, но разум твой одолел его. Яз отпускаю те грехи твои, в пострижении и в молитвах ты укрепишь дух твой…
Вечерами, когда заканчивался день и Мстислав оставался один на один со своими мыслями, он нередко вспоминал Оксану. Ему хотелось увидеть её, сказать, что и Добронрава и она ему дороги. Как заметила Добронрава, его сердце рвётся надвое… Умом она понимает князя и никогда ни в чём не упрекает. Спроси у Мстислава, за что он любит Добронраву, и князь многое мог бы сказать, но Оксану? Чем она ему дорога, разве что молодостью. С Оксаной к нему будто годы давние вернулись…
Здесь у Добронравы своя жизнь. С утра и до ночи она не появляется в хоромах, и Мстислав редко видел жену. Не от того ли одиночества его тянуло к Оксане? Для себя он решил, в Чернигове он сразу же поедет в обжу.
Усмошвецем Мстислав доволен, хороший воевода в Тмутаракани, надёжно город крепит, стены обновил, причалы и гостевые дворы из камня. А дружина хоть и невелика, но обучена, да и чего стоит сотня удалых касогов.
Вспомнил Хазрета: в горы рвался, в аул, да опоздал. Теперь совсем замкнулся. Мстислав велел ему готовить дружину в обратный путь. Пора, осень на подходе, пока до Чернигова доберутся, и морозы прихватят.
Тяжело будет расставаться Добронраве с родными местами, оттого и проводит все дни у моря, прощается. Здесь, в Тмутаракани, Мстислав видел Добронраву счастливой. А когда Ян подарил ей коня, она неделю не покидала седла. Как-то Мстислав поехал с ней, лошадь оказалась не только красивой, но и в беге превосходила княжьего коня…
Хитёр Усмошвец, даже от него, князя, скрыл, какой подарок приготовил Добронраве, знал, чем её порадовать.
Ворочался Мстислав на широкой лавке, сон не берет. Встал, накинул на плечи плащ, вышел во двор. Ночи летние короткие, скоро и небо засереет, пробудится город. Рыбаки, те давно уже в море. Крупные, редкие звёзды зависли над морем и степью, светят над Тмутараканью. От башни к башне перекликаются караульные. В выселках запели петухи, на воеводском подворье, в поварне, разжигали печи, стряпухи начинали готовить утреннюю трапезу. В опочивальне Добронравы засветилось оконце, пробудилась княгиня.
Дул верховой ветер, опасный для больших кораблей. В такие ночи они жмутся к причалам или бросают якоря. В потёмках верховой ветер швыряет корабли на обрывистые берега, разносит их в щепки или сажает на отмель. Только по светлу торговые корабли выбирают якоря и выгребают в Русское море, чтобы здесь распушить паруса.
Но тмутараканским корабелам верховые ветры не страшны, им известна дорога в рукаве с детских лет, и они ловко проводят свои ладьи в непогоду в любое время дня и ночи.
Мстислав смотрел на звёзды и думал, что с высоты они светили его отважному деду Святославу, когда тот передыхал в Тмутаракани после долгого пути и удачных побед. О чём он мыслил в те часы? Может, о прекрасной рабыне Малуше, ждавшей его в Киеве, или замышлял новый поход на Дунай, чтобы сразиться с византийцами?
Кашляя, с крыльца спустился Усмошвец:
- Не спится, князь, поди, обратная дорога в голове?
- И о ней тоже. На той неделе тронемся.
- Когда ещё ждать?
- Кто ведает? Прежде печенеги степь перекрывали, нынче её половцы грозят заступить. А они, воевода, силой неистраченной заявятся.
- Придут ли?
- Явятся. Если нам не достанется отражать их орды, то тем, кто после нас жить будут. Мне, воевода, давно чудится колёсный скрип их кибиток. Растекаясь по степи, половцы правым плечом прижмутся к Киевской и Черниговской Руси, а левым коснутся княжества Тмутараканского.
- Будет ли покой Русской земле?
- Врага у неё отовсюду, но не их боюсь, знаю библейское, не боги они, и помню, будет поглощена смерть победою. Не могу зрить, и сердце моё кровью исходит, когда враги пустошат мою землю и угоняют люд в неволю. Тут, воевода, одной ярости мало, надобно, чтобы враги тебя боялись, тогда и покой Русь обретёт. .Ч Помолчал, усмехнулся:
- Вишь, как стряпухи раздымились, скоро на трапезу покличут, а мы тут разговорились.
И сызнова степь, но теперь пересохшая от жары и безводья. Унылая, местами изрезанная буераками и балками, с чахлой растительностью, и только морем по всей степи волновались ковыли.
Днями было знойно, пахло полынью, а на краю степи висело марево. Казалось, там начало морю и берег с редкими деревцами, но то было наваждение, за ним лежала такая же степь. Она тянулась от самого Дона до Южного Буга, упёршись левым плечом о море Сурожское и Русское, а правым в лесостепь.
До Белой Вежи князя с дружиной провожал Усмошвец. Расставаясь, обнялись скупо:
- Не забывай, князь Мстислав, Тмутаракань тоже твоё княжество, - сказал Усмошвец.
- Как не помнить, воевода. А княгиня о том каждодневно напоминает. - Улыбнулся грустно. - Разве можно забыть, где молодость оставил?
Добронрава прижалась к Усмошвецу, заплакала тихо, только плечи вздрагивали. Воевода гладил ей волосы, успокаивал:
- Полно, княгинюшка, не терзайся, ещё побываешь в Тмутаракани, и не раз…
Разъехались, и ещё долго видел Мстислав Яна с гриднями. Воевода сидел на коне, будто сросшись с ним, и издали казался кряжистым дубом.
Но вот и Ян исчез с глаз. Перевёл Мстислав коня в рысь, за ним дружина поскакала. Ковыли высокие, до стремян достают, тонут в них лошади, распугивая тяжёлых дроф, поднимая стрепетов. На взлобочек выскочила рыжая лиса, издалека любопытно уставилась на всадников и снова исчезла в ковылях.
На привале Мстислав сказал Хазрету:
- За Доном пойдём левым берегом Донца до самых верховий. Коням легче, вишь, какое солнце изнуряющее…
