Муравьева начал раздражать дружелюбно-следственный тон Меншикова.
— Князь, я считаю этот равговор несерьезным и на имеющим никакой основы. Рад бы узнать, что сталось с моими братьями?
— Старший призван к допросу... но, кажется, ему ничего не грозит.
Он вовремя понял, что играть с огнем опасно, и вышел из игры. Но Никита Муравьев содержится в тайне.
— Спасибо, князь, за исчерпывающий ответ. Теперь скажите, вы пригласили меня за тем, чтобы расспросить о несуразных слухах, или есть ко мне более важное?
Меншиков, далеко не удовлетворенный, как ему казалось, интимной беседой, поскучнел лицом.
— Нет, что вы, Николай Николаевич. Цель моя совершенно иная. Вы смогли бы мне охарактеризовать положение на персидской границе: я не сегодня-завтра отправляюсь в Таврив и, может быть, в Тегеран. Кажется, пахнет новой войной.
Муравьев облегченно вздохнул:
— Все, что в моих силах, князь, я готов выложить перед вами.
— Тогда пройдемте в кабинет, к карте.
— С удовольствием...
Меншиков со свитой и охраной вскоре выехали в Тавриз. Следом за ним совершил вояж по пограничной линии генерал Вельяминов. Объезжая участки и посты, он думал, каким образом укрепить границу. Остановившись в Мираке, он осмотрел строительство крепости и пожалел, что она некстати затеяна. Русская территория с повелением вклинивалась в персидские владения, и персы никак не хотели мириться с отдачей Мирака русским. Именно здесь то и дело вспыхивали пограничные конфликты и беспокоили генерала. «Отдать бы его ко всем чертям со всеми потрохами персиянам!» — думал со злостью он и досадовал на Алексея Петровича, который, разъезжая где-то на Чечне, давал оттуда наставления: «Ни пяди, ни шагу назад!»
Около середины июля Ермолов, оставив кавказскую линию на Тереке, спешно прибыл в Тифлис. Это уже был не тот грозный боевой генерал, с огненным взглядом, с остротою ума и дерзостью в поступках. На лице командующего лежала печать тяжелейшей усталости. Во взгляде, в жестах, в действиях — во всем сквозила неуверенность. Прозорливый Вельяминов сразу догадался, что Алексей Петрович не столько напуган возможным вторжением персиян, сколько происшедшим событием в Петербурге и выступлением полка в Чернигове.
Всем и давно уже было известно, что заговорщики — вкупе со Сперанским и Мордвиновым — прочили Ермолова в новое правительство, которое должно было сменить царя. Поговаривали, что и сам Алексей Петрович знал об этом и в свое время поддерживал самые близкие связи с декабристами. Недоверие к Ермолову выражалось в действиях самого государя — Николая I. Арест ермоловского адъютанта Воейкова, отстранение от обязанностей и арест Грибоедова, назначение нового посла, напоминание о том, что Ермолов в свое время приближал к себе зачинщиков восстания Якубовича а Кюхельбекера... Разве это не говорит о том, что он самолично добивался свержения монарха и установления конституционной управы. С часу на час, со дня на день он ждал — вот и за ним прискачет какой-нибудь петербургский фельдъегерь и предъявит мандат на арест и следование в столицу. Отослав прошение новому государю о присылке на Кавказ солдат и помощника, Ермолов как бы искал сближения и хотел знать в ответном сообщении — так ли тягостна его вина или это только мнительность? В своей записке царю он говорил не только о воинственно настроенных персиянах, но, оправдываясь за все сразу, хотел подчеркнуть, что у него не семь пядей во лбу, дескать, кое-что он мог и не усмотреть. В этом-то и проявилась слабость командующего, и ее, как никто, видел и чувствовал Вельяминов. Ему было уже известно, что царь не замедлил откликнуться на просьбу кавказского наместника — помощником едет генерал Паскевич.
— Поспешил ты, поспешил,— удрученно выговаривал Иван Александрович, переживая не менее самого Ермолова.— Все могло обойтись и без этого надутого графа!
Ермолов, попыхивая трубкой, сосредоточенно отмалчивался и думал, как много уязвимых мест, сколько погрешностей находят его недоброжелатели. Кто, как не Ермолов, самовольно игнорируя запрет государя, поставил командиром Куринского полка Верховского? А тот во неопытности и неумению обращения с неприятелем погиб. Без согласования и чьего-либо ведома возведен в полковые командиры Николай Муравьев. Но ведь все его братья в родственники — смутьяны. И за самим Муравьевым установлена тайная слежка. Причем о его действиях обязав доносить не кто иной, а сам Ермолов. Какое унижение и какая низость! И уже появились те, кто не прочь свести с командующим старые счеты. Подал жалобу в Сенат надворный советник, рыбопромышленник Иванов, обратились с жалобой к властям соледобытчики северного и западного побережей Каспия, обвиняя командующего в том, что он, разрешив ввоз в Россию туркменской соли, тем самым заглушил сбыт своей, российской. Где-то начинал роптать о пропаже ширванской казны Высоцкий.
Сразу же по приезде с линии Ермолов немедленно приступил к «залечиванию ран». Уже на другой день из Манглиса был вызван Муравьев. Генерал не сказал ему, что за ним установлена слежка, что есть какое-то указание насчет его персоны, а только предложил взять из полка две роты и отправиться в Караклис. Муравьев попытался выяснить, отчего столь спешные и неотвратимые меры, но Ермолов только вздохнул и отвел взгляд:
— Выполняйте приказание, полковник!
— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! — с нескрываемой обидой произнес Муравьев и повернулся, чтобы уйти.
— Постой! — хмуро окликнул Ермолов и, подойдя ближе, покачал головой:
— Надеюсь, Николай, понимаешь, в какую сторону колесо завертелось? С глаз подальше — так оно лучше будет.
— Понимаю, Алексей Петрович,— не сразу отозвался Муравьев.
— Ну, иди.
На другой день вдогонку Муравьев получил предписание командующего:
«Если ваше высокоблагородие находитесь на Манглисе, предписываю тотчас отправиться в Караклис, где найдете мои предписания...»
Приказ пришел в тот момент, когда роты готовились в поход в солдаты укладывали в повозки всевозможный скарб и провиант. На одной из фур громоздилась в разобранном виде белая туркменская кибитка. Муравьев взял ее с собой.
Муравьев едва успел приехать в Караклис, как пришло известие: персы атаковали Мирак. Вторглись на рассвете. Посеяли панику. Русские в беспорядке начали отступать, оставляя селения.
В Караклис потянулись солдаты с разгромленных пограничных постов, и Муравьев взялся формировать роты, чтобы укрепить город. Въезды обратились в ямы и траншеи. Поперек улиц встали полковые фуры, арбы, фаэтоны, которые отовсюду катили местные жители. Ночи проходили без сна, в тревоге.
Персы предприняли несколько атак. Каджарская конница размахивала саблями у самых стен. Гарнизон стойко отбивал налеты, но пришел приказ командующего отступить. Ночью войска и население покинули город. После нелегкого перехода по горам роты закрепились в Джелал-Оглу.
В то время как основные силы эриванского сердара Гасан-хана атаковали русский лагерь, отряд из четырехсот всадников окольными путями — по горам и ущельям — вышел к Борчалу, разорил несколько деревень и напал на немецкую колонию Екатериненфельд. Персы и на этот раз не изменили себе: ворвались на улицы немецкой деревни в предрассветный час, когда их никто не ожидал. Большинство селян было изрублено прямо в постелях или дворах, остальную часть, в основном женщин и детей, каджары угнали в плен.
Наступление персиян продолжалось весь июль и август. Войска Аббас-Мирзы захватили большинство территорий Восточного Закавказья. Двенадцать русских батальонов, рассеянных по границе, неся потери, с трудом сдерживали натиск. В Тифлисе царил переполох: формировались добровольческие отряды грузин, переправлялись войска на Аракс из Дагестана, ждали подкрепления из Петербурга и приезда генерала Паскевича. Ходили разнотолки об участи князя Меншикова. Одни говорили, что шах истребил русское посольство, другие распускали слухи, что Меншиков бежал морем в Астрахань. Но были далеки от правды и те и другие.
В последний день августа, когда Муравьев осматривал развалины старой крепости Лори, думая превратить ее в оборонительный рубеж, прискакал вестовой и сообщил, что из Персии возвращается Меншиков. Тотчас Муравьев вернулся в Джелал-Оглу встретить князя.
Посол со своей свитой приехал перед вечером. Вспотевшие и запыленные дипломаты выглядели так, будто вырвались из преисподней. Муравьев осведомился, где приготовить свите жилье: в крепости или здесь, в лагере? Сам же подсказал, что в лагере, пожалуй, безопаснее. Меншиков устало согласился:
— Да, да, голубчик. Конечно, здесь. Поставьте шатры возле вашей юрты.
Когда приезжие разместились, посол заглянул к Муравьеву.
