— Государыня Василиса жаловаться стала, что, дескать, не привечаю я ее. Что целую неделю до себя не допускаю. Вот сейчас я с царицей и помилуюсь. Ох и натешусь же я, бояре! Все нутро у меня от страсти сгорает, — громыхал металлический смех Ивана Васильевича в женской половине дворца.
— Пронеси, господи! — едва выдохнула Василиса Степановна.
Распахнулась широко дверь, и на пороге предстал муж-государь.
— Здравствуй, матушка-царица, что же ты господину своему не улыбаешься? Не приветишь, как следовало бы жене. Ах, понимаю, хворая ты. Вижу, постель твоя расправлена, поднялась, чтобы мужа своего поприветствовать. Спасибо, государыня, что уважила меня, несмотря на недужность. А может, тебе все-таки в постелю лечь? Ох, бледна ты, Василиса Степановна, может, мне лекарей покликать?
Позади государя стоял боярин Морозов с рындами. Князь задыхался от быстрой ходьбы и уже жалел о том, что переступил порог царицыной Светлицы. Василиса стояла перед государем едва прикрытая. Боярин неловко отводил глаза в сторону и терпеливо дожидался случая, чтобы, спросясь у самодержца, скрыть смущение в полумраке коридора. Рынды тоже ощущали неловкость, однако это совсем не мешало смотреть им на царицу с жадностью изголодавшихся волкодавов.
— Не надо, государь, — нашла в себе духу ответить государю Василиса. — Это пройдет. Самую малость мне занедужилось. Побыть бы мне одной немного… вот тогда хворь и отступит.
— Одной, говоришь?! — разъярился государь. — Морозов!
— Я здесь, государь.
— Пнем не стой! Возьми рынд да обшарь терем, думается мне, я знаю, какая такая болезнь у государыни.
Рынды будто только и дожидались этого наказа — резво разбежались по комнатам.
— Ищите! Дознайтесь о хвори государыни! Здесь она должна быть, причина, в этих комнатах!
Рынды смотрели всюду: за шкафами, оглядывали занавески, зашли даже в Молельную комнату, а потом один из них, откинув полог кровати, заприметил перепуганного Холмского.
— А ну, вылезай, — выудил он конюшего.
Иван Васильевич, опершись на посох, равнодушно наблюдал за тем, как верный рында тащил за ворот конюшего. Алексей Холмский даже не пытался вырваться, терпеливо сносил побои, прикрыв дланью красивое тонконосое лицо.
— Довольно! — вступился вдруг за холопа государь. А когда рында, отвесив последнюю оплеуху, отошел в сторонку, московский хозяин заговорил почти весело: — Чего же вы так далеко бегали, рынды? Где же еще искать полюбовника царицы, как не под кроватью у нее! И как же тебе моя женушка показалась, Алексей, шибко хороша? А может быть, все-таки в телесах малость худа? Твоя-то, я знаю, на огромного порося походит. Может, поведаешь мне с рындами, каким образом ты с Василисой Степановной любился? Мои рынды — отроки молодые, им тоже полезно послушать. Пускай поучатся, как к бабе следует подступать. А ты, царица, — повернулся государь к супруге, — чего можешь сказать о нас двоих? Кто тебе более всего приглянулся? Алексей хоть статью не удался, но, видно, горяч дюже. Это про него, видно, сказано, что маленькая блоха сильнее кусает. Ха-ха-ха! А только я не верю, что мог в чем-то уступить этому плюгавцу, — посуровел вдруг Иван Васильевич. — Разнагишайся, Алексей, да возьми царицу как бабу! Хочу посмотреть, так ли ты искусен, как показаться хочешь. Ну, чего застыл?! Живо, я сказал! А то мои рынды тебе помогать начнут.
— Государь, лучше казни.
— А об этом ты не печалься… еще успеется. Сорочку с себя снимай, да живее! — прикрикнул Иван Васильевич на жену. — Моим слугам не терпится взглянуть на совокупление холопа с царицей московской.
— Государь…
— Знаешь, что я ждать не люблю. Живо! А то всю одежду в клочья разорву.
Пропала в голосе государя безмятежность, его речь больше походила на рык, способный кусок гранита обратить в груду песка.
— Собачьей свадьбы государю захотелось? — отвечал спокойно Алексей. Скрестились взгляды холопа и господина, высекая злую искру. — Для этого у тебя Псарный двор имеется. Иди, Иван Васильевич, любуйся, коли охота в том есть.
Характер государя напоминал неумелую работу печника: пошуровал он кочергой в топке, и обиженное пламя взорвалось тысячами жалящих искр. Каждое слово самодержца, порожденное огнем, грозило спалить дотла царицу с конюшим.
— Хватайте ее! Рвите ее на части! — опытным загонщиком науськивал Иван Васильевич рынд на царицу.
— Иван Васильевич! — яростно отбивался Алексей Холмский от наступающих рынд. — Глянь в зеркало и посмотри, в кого ты обратился! Да ты царице Василисе едва ли не в деды сгодишься. А ей мужик нужен посноровистее да куда справнее, чем ты. Тебе, государь, не на молодух смотреть надобно, а старушку приглядывать. Видно, ты, Иван Васильевич, совсем безнадежен, ежели твоя женушка на слуг засматривается. Тебе, госу…
Острый посох прервал речь конюшего на полуслове, металлическим кляпом забил рот и выглянул на затылке.
— Прочь! С глаз долой! Видеть никого не желаю, — отшвырнул от себя государь окровавленный посох. — Господи, что же это за государство такое, где всякий смеет царю несуразицу в глаза нести! Господи… Уберите его.
Некоторое время царь Иван сидел в одиночестве — угрюмый и темный, как камень, выброшенный из пучины. А когда горесть схлынула, Морозов посмел тронуть царя за плечо:
— Иван Васильевич, государь наш, чего польскому послу передать? Дожидается шляхтич.
Шевельнулась громадина, многими складками сложился широкий охабень, будто камень растрескался.
— Выгнать наглеца взашей!.. Впрочем, нет, — остановил государь боярина у самых дверей. — Скажите шляхтичу, пусть завтра приходит. Да сделайте так, чтобы не скучал наш гость. Посадских прелестниц и вина поболее в Посольскую избу доставьте.
— Будет сделано, Иван Васильевич.
— А сейчас одному мне побыть надо. — И, глянув на перепуганную царицу, спокойно продолжал: — Опять я вдовым остался. Помолиться мне в тиши надобно об усопшей рабе божией, царице русской, Василисе Степановне.
* * *
Телега тряслась на ухабах, проваливалась колесами в колдобины. Возничий, молодой веснушчатый парень, настегивал лошадей:
— Но! Побежала, родимая! Езжай, пошевеливайся!
Громоздкая поклажа тяжело ухала на всякой кочке, грозилась опрокинуться на дорогу и, если бы не два стрельца, что крепко сидели на самом верху, так бы оно и случилось.
За телегой едва поспешало два десятка всадников, они вторили возничему веселой присказкой:
— Побежала, родимая, вслед за чертями!
Пешеходы, встречающиеся на пути, расступались в ужасе и долго крестились вослед удаляющейся повозке. А возничий, не замечая ни сопровождающих его всадников, не обращая внимания на перепуганные взгляды путников, продолжал гнать телегу к Убогой яме.
За Девичьим полем стрельцов уже дожидался священник, облаченный в золотую епитрахиль. Прибывший ранее опришник предупредил, что, возможно, прибудет и сам государь, потому он прихватил с собой иконку в серебряном окладе, на тот случай, если государь надумает просить благословения.
Здесь же был диакон, одетый так, словно прибыл к божественной литургии.
— Тпру! Стоять! — осадил лошадей возничий.
Телега, запряженная двумя ангелами смерти — черной и белой масти, — остановилась.
— Чего коней-то погоняли? — хмуро поморщился священник. — Ежели бы не видел, что гробы везете, подумал бы, что на свадьбу спешите.
Торопить лошадей, везущих гроб, считалось святотатством. Похоронный поезд обязан был следовать не спеша, жеребцы едва волокут груз, уныло переставляя ноги, и шаг за шагом приближаются к покойницкой яме. И уж совсем чудовищным звучит крик: «Но, пошла!» Так вопить может только костлявая с косой, когда в великий мор торопит погибель.
— Нельзя было по-другому, — повинился возничий, — такой наказ государя.
За Девичьим полем находилась Убогая яма, куда со всей Москвы свозили безымянных покойников и казненных. Их хоронили два раза в год: весной и осенью. Пропоет скупо диакон, махнет кадилом священник, пустив клубы благовонного ладана, а чернь, перекрестившись на останки, присыпет могилу серой землей.
— Господи! — только и вымолвил священник. — Ну, чего встали? Разгружай!.. Кто в гробах-то?
— Не велено говорить.
— А домовины крепки, таких для черни не строгают, — склонились над гробами божьи слуги, и их тени, словно души умерших, скользнули по земле.
— Без имен-то каково отпевать.
— А ты отпой всех сразу. Здесь, в Убогой яме, окромя этих двух покойников еще государевы мятежники лежат. Вот и присыпем их заедино, — заговорил боярин Морозов, возглавлявший отряд.
Домовины были одинаковыми. Мастеровые соорудили их из дуба, провозившись до самого вечера. Плотники старались выстругать их удобными, без заноз, чтобы гробовой уют мог напомнить почившим об оставленном на белом свете родном доме.
