Михаил Морозов знал, в какой именно домовине лежит Алексей Холмский. В той, где крышка прибита медными гвоздями; для своей супруги Иван Васильевич не пожалел серебряных. Василису заколотили живую: Иван Васильевич повелел набросить жене на голову мешок, покрепче стянуть ее путами и уложить в домовину. Несладко ей там, ворочается, поди.
Пропоет диакон отходную, и улягутся любовники под единым одеялом матушки-земли.
Священник уже прознал, что государя не будет, и его одеяние казалось не к месту торжественным. Стоило бы облачиться попроще, однако проходить в сторожку он не стал и решил до конца довести службу.
Чернецы, служившие при Убогой яме, опустили домовины на песчаное дно, священник отряхнул пепел из кадила на крышки гробов и произнес почти торжественно:
— Прими, господи, в свои объятия рабов божиих. — И, посмотрев на Морозова, добавил: — От неизвестной смерти умерших, их же имена ты сам, господи, веси. А теперь, молодцы, засыпайте могилу. И пусть успокоит их мать-землица.
Одолень-трава, что росла за Малыми Лужниками, ценилась во всей Москве. Может, потому, что рассеяна была между двумя великими монастырями — Новодевичьим и Донским, почитаемыми на всей православной земле. Она была не только красивой, но и целебной, особенно удалась одолень-трава в прудах близ калужской дороги. Вырастала она здесь желтоголовая и напоминала лики ангелов. Чернецы ухаживали за прудом так ретиво, словно это был алтарь главного собора, даже берега пруда были осыпаны белым песком, напоминая омофор святейшего.
Однако одолень-трава почиталась не только за то, что ее цвет способен был справиться с любой нечистой силой; издавна было известно, что пользовались ею престарелые мужи для того, чтобы воскресить в себе любовный жар.
В это заповедное место и посылал Иван Васильевич лекарей, которые срезали белые и желтые купальницы, сотворяя для самодержца такой силы отвар, от которого государю не спалось совсем, и он на протяжении ночи посылал дежурного боярина на женскую половину дворца за сенными девицами.
Без этого зелия Иван Васильевич уже не мог обходиться. Оно укрепляло не только его тело, но и усиливало дух. Царь нуждался в снадобье так же остро, как колдун в заклинании. Страх почувствовать себя однажды бессильным перед пылкостью красной девицы заставлял заглатывать настой впрок. Их накопилось такое огромное количество, как будто Иван Васильевич собирался прожить не обычную человеческую жизнь, а был обречен на бессмертие. И в то же время царь-батюшка жил так, словно на следующий день ожидал всемирного потопа: редкий день проходил без шумного застолья, где количество выпитого вина могло наполнить царский пруд, в котором плескались двухметровые осетры.
Еды на столах всегда было столько, что ее хватило бы на половину Москвы, и иностранные гости, приглашенные на царские пиры, думали о том, что для каждого такого обеда цезарь Иван повелевает резать по целому стаду коров. Приготовленная пища не съедалась, и государь распределял ее среди ближних бояр. Никто из гостей Ивана Васильевича не сомневался в том, что снеди в чуланах лучших людей набралось столько, сколько хватило бы на сытое проживание десятка небольших городов в течение целого месяца. Но все знали о том, что вряд ли бояре сумеют воспользоваться даже половиной жалованного добра — крысы, в великом множестве шныряющие по подвалам и переулкам русской столицы, уничтожали сдобные пироги и жирные бараньи окорока.
Первопрестольная была полна слухов о том, что Иван Васильевич собирается ожениться на английской королеве. Во всех митрополиях архиереи уверенно говорили о том, что будто бы Елизавета собирается принять православную веру и соединиться в браке с русским самодержцем у алтаря Успенского собора, а старший сын царя, Иван Молодой, будет назначен наследным принцем и после смерти обоих великих супругов еретическая Великобритания сделается одной из митрополий славного русского отечества. Иностранные купцы искусно вливались в общий хор и внушали московскому великому князю мысль о том, что английская королева до щенячьего писка желает оженить на себе благородного скифа.
Все соглашались на том, что дело упирается в самое малое — назначить время венчания, какое устроило бы английскую королеву и русского царя.
Все жители московские были наслышаны о том, что Елизавета Первая — баба очень горячая, что мужиков меняет так же часто, как это делает гулящая девица с Городской башни. А для того чтобы ублаготворить английскую государыню, нужно иметь похоть языческого Леля. Важно не оплошать перед иностранкой, а потому царь должен накопить мужескую силу, и в этом ему помогут отвары из одолень-травы.
Теперь никого не удивляло то, что каждый божий день он шлет знахарок за лепестками кувшинок, потому что расплата за неудачную брачную ночь может быть очень дорогой.
Царь и государь всея Руси третий день дожидался вестей и писем из Англии, которые ему должен был доставить князь Нестер Одоевский. Иван корил себя за то, что надумал послать к Елизавете Первой именно его, следовало бы назначить в посольство более удачного молодца. Нестер без конца расстраивал своего государя дурными известиями: то привезет из Польши новость, что Баторий посмел занять королевский стол, то с Ливонского похода привезет сообщение о том, что шведский король занял очередную русскую крепость.
Иван Васильевич мог только догадываться, какой занозы следует ожидать на этот раз.
Неделю назад в Москву прибыл скороход от Одоевского и, упав в ноги государю, сообщил, что Нестер Антипович прибудет накануне Святой Четыредесятницы. Усмехнулся царь Иван и отослал детину в Стольную палату испить заслуженный ковш белого вина.
Святая Четыредесятница была на Руси днем Всепрощения, не полагалось ругать даже за нерадивость. В этот день нужно было прощать и каяться. Грехи отпускались торжественно, за вечерней трапезой. И государю Ивану Васильевичу оставалось только ломать голову, чего же такого совершил Нестер, ежели надумал явиться в день покаяния.
Князь Одоевский появился только на следующий день после Всепрощения, когда со слезой были приняты раскаяния, а недругам были отправлены калачи и когда, устав звонить, смолкли колокола.
Самодержец подумал о том, что не будет ничего худого в том, если он надумает за дурную весть растянуть Нестера Антиповича на дыбе. Это будет достойный расчет за все те неприятности, что он не единожды испытал на собственной шее от его дурного посольства.
Иван Васильевич встретил слугу без должной торжественности, но в Грановитой палате. На государе простенький цветастый халат и зеленая скуфья, по обе стороны замерли рынды, готовые по знаку Ивана выполнить и обязанности палача. Царь едва заметным движением длани остановил холопа в пяти шагах от трона, не удостоив его чести поцеловать кончики своих пальцев.
Одоевский сделал над собой усилие, чтобы не показать смятение.
— Расскажи мне, холоп, как съездил в Англию. Какие новости привез с собой? Когда мне с королевой аглицкой за свадебный стол садиться? И так ли уж она хороша телом, как об этом заморские купцы толкуют?
Нестер Одоевский не случайно считался едва ли не самым хитрым боярином во всей Думе. Если бы не его природная изворотливость, то он давно бы уже сгинул на плахе вместе с остальными черниговскими князьями или тосковал бы по Москве где-нибудь в далеких лесах Ливонии, а так сумел дослужиться до больших чинов и только однажды был бит государем. Будь он менее хитер, то не сумел бы возвыситься до русского посла в Англии и не догадался бы призвать в помощь Святую Четыредесятницу. Однако князь знал и о том, что даже день Великого Всепрощения не сможет уберечь его от погибели в случае скверного настроения государя, а хуже того, если новость из-за моря будет безрадостной. А потому самое дурное Одоевский решил припасти на конец разговора и поначалу умилостивить самодержца отрадными известиями.
Черниговский князь пять минут не решался разогнуться, а когда наконец посмел, то глянул на Ивана Васильевича лучистым взором.
— Английская королева баба сносная, — начал со значением Нестер, как будто ему доводилось отведать Елизавету Первую, — телесами крута, грудями широка, а как на кровать ляжет, так всю перину займет, — уважительно протянул посол.
Одоевский не без удовольствия вспомнил, что сумел превесело провести две недели на берегу Темзы в огромном замке принцессы Гастингс, где племянница английской королевы сумела показать такое искусство обольщения и страсти, что боярин, искушенный в сластолюбии, с трудом держался на ногах. Едва ли не вся лондонская знать съехалась в замок, чтобы взглянуть на московского гостя. Графини и баронессы воспринимали русского «рыцаря» как экзотику и едва ли не занимали очередь, чтобы украсть у принцессы Гастингс ночь, проведя ее в обществе боярина Одоевского.
