— Богдан, милый, не пей больше. Ну, посмотри на свою женушку, она так любит своего гетмана, а он неведомо когда и ласкал ее. — И она прислонила его голову к своей груди.
Хмельницкий поднял на нее глаза: на лице Елены сияла такая радость, что, казалось, нет для нее большего счастья, как ласкать его. Все еще занятый своими мыслями, он начал гладить ее по плечу, прикрытому тонким шелком, и не заметил, как нежная улыбка на лице жены сменилась холодной и хитрой усмешкой. Но она проговорила все еще сладким голосом:
— Вот так мой гетман и успокоится... А ты не забыл, что обещал мне отпустить на волю шляхтичей, взятых в плен под Пилявцами? Сделай для меня сегодня такую милость... Ну, ну, не хмурься... Я больше ничего не буду просить, если ты такой. Нет... еще попрошу, позволь тебя поцеловать, вот так... — И она коснулась губами его щеки. — Нехороший, не любишь ты меня...
Хмельницкий тяжело вздохнул, взял в руки бандуру и задумчиво провел пальцами по струнам. Нежные журчащие звуки поплыли по комнате. Он стал тихо напевать слова, которые сами слагались у него в голове: «Гей ви, степи, гей ріднії красним цвітом писанії...»
Когда струны бандуры умолкли, а Хмельницкий еще продолжал тихонько покачиваться в такт придуманной песне, пани Елена сказала:
— А хлопы Чаплинского сложили такую песню. — И она тихо запела приятным грудным голосом:
Солнце зашло, а мы жнем,
Копны при звездах кладем,
Позднею ночью домой идем,
А вечеряем — свет за окном...
Хмельницкий все больше и больше хмурился. Может, он вспомнил Чаплинского, а может быть, рисовал себе картину бедствий, которые терпят посполитые. Наконец он сказал:
— Теперь этого не будет, я уже издал универсал, чтобы шляхта не замышляла ничего дурного против нашей веры греческой и против своих крепостных, чтоб жили с ними в мире и держали в своей милости. А если, не дай бог, кто-нибудь надумает проливать христианскую кровь и мучить бедных людей — не пожалею и Речи Посполитой! Шляхта! — передразнил он кого-то из ненавистных ему магнатов. — Пусть только приедут комиссары...
— Богдан, прошу тебя, оставь хоть на часок свои дела — возле тебя жена. Поиграй еще. Хочешь, я потанцую, только не сердись, милый.
— Хорошо, не буду. Налей мне и себе вина. Давай, пани Елена, выпьем, знаешь за что?
— За успешную комиссию.
— Комиссию твою я выгоню. Вот скоро прибудет посол от царя московского.
— А других послов ты уже отпустил?
— Не отпущу. Пускай чужеземные послы увидят, как вельможная польская шляхта просит казацкого гетмана, пусть увидят, кто такой Хмельницкий! Мне теперь сам султан турецкий предлагает помощь. А молдавский господарь Лупул у меня помощи просит. Ты думаешь, почему я послал Лупулу Тымоша с отрядом казаков? Помогу или нет, а дочь у него сосватаю за Тымоша. Домна Розанда! Говорят, невиданной красы девка. А сестра ее за князем Радзивиллом. Вот кто такой Хмельницкий! А седмиградский князь, король венгерский, просит союза с казаками, чтобы напасть сразу и на Варшаву и на Краков. И нападу! И сброшу с Украины шляхетское ярмо!
— А вино ждет. Значит, за это выпьем?
— Нет, сначала — за добрые вести из Москвы! Не будем вместе — не будет и силы!
Гетман Хмельницкий знал, что в Киеве притаилось еще много разной шляхты, готовой ежеминутно вонзить ему нож в спину. И высшее духовенство, даже православное, хотя и устраивало ему обеды, служило молебны, однако охотно укрывало в своих кельях католиков. Поэтому Богдан Хмельницкий решил сделать своей столицей Чигирин, а пока временно переехал в полковой город Переяслав.
В Переяславе он с головой окунулся в государственные дела. Нужно было дать Украине вместо воеводства новое деление, вместо изгнанной польской администрации поставить новую, распорядиться казаками и оказачившимися, наладить отношения с посполитыми. В Переяслав и приехала польская комиссия, посланная от короля Яна-Казимира. А направленный к царю московскому полковник Силуян Мужеловский все еще не возвращался. Дошел слух, что царь московский милостиво отнесся к запорожскому полковнику, приказав думному дьяку спросить Мужеловского о здоровье. Не случайной, видно, была и помощь царя московского хлебом, солью и разным оружием. И Хмельницкий должен был, только исходя из этого, строить свою тактику в отношении польской комиссии, а от этого зависела судьба Украины.
Польскую комиссию возглавлял сенатор Адам Кисель. Теперь он ехал совсем с иным настроением, чем в Острог, теперь комиссия везла гетману знаки королевской милости: булаву и знамя, а казакам — прощение и условия мирного договора.
В комиссии, кроме Адама Киселя, были еще: его племянник, хорунжий новгород-северский, тоже Кисель, князь Четвертинский — брат казненного казаками в Тульчине, ловчий Кшетовский и дворянин Мястковский. В дороге они видели разбитые костелы, сожженные панские поместья, почти опустевшие села.
— Говорил я, что нужно продолжать войну против ребелии, — сказал князь Четвертинский. — Хмельницкий держится на волоске.
— Это было бы куда разумнее, чем заключать с хлопами какой-то там договор, — поддержал его хорунжий.
— У Хмельницкого теперь и орда и турки под рукой, — сказал Мястковский. — Мы так можем домахаться, что побьем казаков или нет, а сами погибнем. Вы смотрите, как нас встречает народ. Если бы не казаки, растерзали бы нас в первом же селе.
— Я вижу, что этому народу есть нечего, — сказал Адам Кисель, — Хмельницкому остается только подписать наши условия. Я думаю, больше двадцати тысяч реестровых казаков не давать.
— И пятнадцати хватит, даже двенадцати.
— А главное — немедля вернуть посполитых в панские поместья.
— Сразу опасно: дикое хлопство до сих пор не привыкло к ярму.
— Увидев булаву, на все согласятся, — уверенно сказал хорунжий новгород-северский. — Для них король — господин!
Польские комиссары уже подъезжали к Годоновке, местечку князя Корецкого, когда дорогу им преградили казаки на конях.
— Кто будете, куда едете? — спросил старшой.
— А ты что, не видишь, хлоп? — фыркнул Кисель младший, показывая на знамя в руках казака, ехавшего за последними санями.
— Вижу, милостивые паны, что снова вынюхиваете, плетете сети. Не дает вам покоя земелька казацкая!
— Да паны на сук просятся, а не в землю, — сказал другой казак. — Видно, где-то припозднились.
— Панове казаки, верно, проголодались, — вкрадчивым голосом заговорил уже Кисель-старший.
— А ты, может, накормишь? Слыхали мы о твоей щедрости, пане Кисель: люди попухли с голоду в Гоще.
— Так ведь недород... Вот нате вам, панове казаки, да погрейтесь, а нас пропустите, нам к гетману... — И он протянул казаку кошелек с деньгами.
— Подавись ими, пане! — И казак швырнул кошелек назад. — Хотите батька Богдана опутать? Не удастся! Мы вас еще встретим, когда будете обратно ехать. — И повернул коня.
— Они и до Переяслава не доедут: их в Киеве браты под лед пустят! — сказал второй казак, косо поглядывая на комиссаров.
Сани продолжали ехать дальше, но настроение у польских комиссаров упало. Они сидели бледные и бледнели еще больше, когда навстречу попадался какой-нибудь верховой и даже пеший крестьянин.
Сильнее всего напугал их всадник, который повстречался по дороге на Переяслав. Высокий, худой и черный, он ехал с низко опущенной головой. Один из шляхтичей узнал в нем джуру Кривоноса и задрожал от страха, но всадник двигался, как выходец с того света, и даже не поднял головы. Где-то дальше он свернул на дорогу, которая вела в Лубны.
Шляхтич не ошибся, это был Мартын. В Богачках, где в прошлом году Максим Кривонос собирал повстанцев, он, как когда-то, через огороды пробрался к хате попа. Поп сидел на круглом стульчике у окошка и чинил чуни.
— Доброго здоровья, отче! — крикнул Мартын.
Священник радостно вскочил, и все морщины его сухого лица сбежались к глазам.
— Максим!
— Нет, отче. Мартын, если еще не забыл!
— А где же атаман?
Мартын опустил голову и глубоко вздохнул.
— Вот тебе, поп, на воск и на масло. — Он поставил перед ним на скамью завязанный рукав с деньгами. — Помолись, отче, за спасение души раба божьего Максима. — Потом подавил спазмы в горле и добавил: — И за Ярину.
IV
Польских комиссаров расселили в Переяславе так, чтобы они не могли собираться незамеченными, а по городу днем и ночью ходили казаки, которые карали на месте за малейшее нарушение гетманских приказов. Это неприятно поразило шляхту, особенно когда она узнала, что для московского посла отведен двор на Шевской улице, против палат самого гетмана.
— Я не пойду на обед к этому хаму! — фыркнул молодой Кисель.
— Еще и не такие неприятности приходится терпеть послам, — назидательно произнес Адам Кисель. — Не нужно сейчас раздражать казаков, еще возьмем свое, когда подпишем договор!
