— Не знаю, — серьезно ответила она. — Может быть, и таблица умножения. Всё это неосознанно. В творчестве вообще нет логики, это хаос, хотя и разумный.
— Первоначально тоже был хаос и Бог сотворил мир. Ты творишь свой мир, маленький. Но разве без Бога можно писать? — спросил я. Сестра всегда ругалась, когда я говорил: «рисовать».
«Рисуют в детском саду», — отвечала она мне.
— Ладно, пошли! — сказала с улыбкой Женя. — Буду шептать, а ты, может быть, когда-нибудь что-нибудь и услышишь.
До мастерской было рукой подать — она находилась в подвале соседнего дома. Просторное помещение с маленьким окошком и еще одна крохотная комнатка, где стояла газовая плитка. Имелся диван, дубовый стол, стулья. И множество всякой дребедени на стенах и полках. Художники, я заметил, поскольку бывал и в других мастерских, у сестриных друзей, любят таскать со свалок и помоек разный хлам. Но это для других хлам, а для них — какие-то символы, знаки. У кого-то череда самоваров или утюгов всех мастей и расцветок, иной сотни ключей по стенкам развесит, третий оправы от очков разложит. Женя не была исключением. Здесь у нее хранились на полках множество остановившихся, поломанных часов, будильников, секундомеров, висели всякие карнавальные маски, была целая коллекция различных зажигалок и значков, а по углам стояли четыре бесполых манекена, от которых я иногда вздрагивал, забывая, что это не люди.
Я уселся на диване, а Женя приступила к работе. Она заканчивала портрет какого-то деятеля из мэрии. У того не было времени часто приходить на сеансы, поэтому она писала по памяти и по фотографии. Вот тут уже уместно сказать — рисовала. Правда, этот «деятель» дал хороший аванс, попросив изобразить его на фоне Кремлевской стены. Потом мне надоело сидеть без дела, и я решил прибраться в мастерской, поскольку сестра постоянно всё роняла на пол, но не поднимала. За ширмой валялись старые работы, холсты, куски ватмана, под столом — сломанные карандаши, уголь, кисточки. Всё это надо было разобрать, негодное выбросить, а часть оставить.
Прежде всего, я набрал в туалетной комнатке воды в ведро, взял тряпку и стал мыть пол. Я этого не стесняюсь делать, подумаешь! Кому — творить, а кому и черную работу выполнять. Ни на что другое я пока все равно не способен. Вот назло всем и буду нужники чистить. Мне скажут: великовозрастный детина, а дурака валяешь. Но лучше валять дурака, чем изображать из себя умницу.
— Женя, что тебе написал в письме Бориска Львович? — спросил я, ползая с тряпкой у ее ног. — Очередное признание в любви?
— Прислал счет за вчерашний торт, — ответила она, не обращая на меня внимания. А тем не менее, опять что-то шептала, я глядел снизу. Разве услышишь — что? Влезть бы в ее мозг и узнать.
— Павлу нужныI деньги, — сказал я. — Много денег, три тысячи долларов. На одно… предприятие. Ты не знаешь, кто может помочь? Кто-нибудь из твоих богатеньких буратин?
— Пусть на паперти постоит, — отрезала сестра. — Авось и насобирает.
— Нет, я серьезно. Ты же встречаешься с разными там… Вот скульптор у тебя есть, Меркулов, монументалист. Почти Церетели. Сведи его с Павлом. Или с этим деятелем из мэрии.
— С какой стати? Бог подаст.
— Злая ты, Женька!
— Нет, просто знаю этот богемный мир. Пусть и не пробует. Там — локти.
— Почему «локти»? — не понял я.
— Чтобы толкаться. Отодвигать в сторону. Без локтей художник или писатель обречен лишь на посмертную славу. И на нищету.
— А у тебя — есть «локти»?
Она не ответила. Не захотела отвечать. Я закончил мыть пол и принялся разбирать хлам за ширмой. Выгреб его на середину комнаты и начал сортировать. Цельные работы в одну сторону, разорванные самой Женей — в другую. «Отделяю зерна от плевел, — подумал я с какой-то лукавой радостью. — Я раб на этом поле, но кто возгордился, тому приходится стократ горше. Его удел — бессмысленная борьба со всеми, но не с собой».
— Теперь ты что-то шепчешь, — сказала Женя, поглядывая на меня. Она отложила кисть, видно, устала.
— У тебя набрался, — ответил я, вынимая из кучи какой-то холст в рамочке, обклеенный оберточной бумагой. Словно он был запечатан в конверт.
— Что это? — я хотел разорвать бумагу, но тут с Женей произошло что-то странное. Она налетела на меня коршуном, выхватила из рук холст и даже толкнула в плечо, отчего я потерял равновесие и очутился на полу.
— Не смей! Не смей! — прокричала она дважды, сильно побледнев.
— Ты что? — пораженный, спросил я. — Я просто хотел узнать, что там? Куда это — в мусор или…
— В мусор! — тем же громким голосом проговорила она. — Но не тебе решать, я сама выброшу. А ты уходи! Не мешай мне!
— Ну, хорошо, ладно, — сказал я, поднимаясь с пола. У нее было такое потерянное и вместе с тем почти свирепое лицо, что я, озадаченный, пошел к двери, больше ничего не добавив.
Вернувшись домой, я не мог понять: что же с ней произошло?
Почему она не позволила мне вскрыть «конверт»? И отчего пришла в такую ярость? День был разбит и я не знал, что теперь делать.
Потом словно очнулся: Даша! Ведь у нее сегодня выходной. А Заболотный все равно привезет Павла на ее квартиру. Значит, надо ехать туда, там мы все и встретимся. Я не стал больше терять времени и вышел из дома, совсем позабыв, что обещал сестре приготовить ужин.
Прилетев на Щелковскую, я застал в квартире лишь Татьяну Павловну со старухой, Они были подозрительно трезвы, а в комнатах даже прибрано и проветрено.
— Где Даша? — спросил я с порога.
— Час назад ушла, — ответила Татьяна Павловна. — Да ты проходи, Коля, садись. Давненько у нас не был.
— Скоро она придет?
— Это уж как получится. Она с утра тебя дожидалась.
Меня охватило какое-то беспокойство, смутное, подкрадывающееся. Эти изменения в облике Татьяны Павловны неспроста. Не смотря на то, что она старше моей сестры всего лет на семь, выглядела всегда далеко за пятьдесят. Но сейчас как-то приосанилась, уложила волосы, надела новую кофточку и, разумеется, густой слой косметики на лице. Я заметил, что пьющие женщины, чтобы скрыть следы, не жалеют краски и пудры. Что касается старухи, то та меня никогда не узнавала и не разговаривала. Впрочем, она почти выжила из ума, и уже давно. В соседней комнате играл с машинками трехлетний Прохор, я заглянул к нему, некоторое время «пообщался», потом вернулся назад, в столовую. Мне налили стакан чая.
— А сегодня утром мы заезжали к отцу Кассиану, — вспомнил я, зная, что всякое упоминание о нем для Татьяны Павловны — как бальзам на душу.
— Я сама от него только что воротилась, — ответила она. — Миша Заболотный мне жильца везет. Я и затеяла уборку.
— Так вы уже в курсе? Это очень хороший человек, он вам понравится, — я чему-то обрадовался. Мне подумалось, что Павел и на нее сумеет повлиять, не только на Дашу. Вообще изменит их образ жизни, капитально. Может быть, всё и наладится.
— Отец Кассиан велел принять, я и приму, — сухо произнесла Татьяна Павловна. — Комната Рамзана пустует, там и будет жить. Что у тебя с ним произошло? — добавила она без перерыва.
— С кем? — поначалу не понял я.
— С Рамзаном, на рынке.
Это она про вчерашнюю стычку говорила, тут я догадался. Но как узнала? И какое ей до этого дело?
— Ничего не произошло, — заволновался вдруг я. — Мы с Дашей разговаривали у лотка… И вообще, что за вопрос? Он — кто? А вы откуда про всё это знаете?
— Рамзан заходил к нам, еще утром, — сказала Татьяна Павловна. — Дело вот в чем. Не нравится ему, что ты крутишься вокруг Даши. Нехорошо это.
— Кому нехорошо? — тут уж я стая злиться.
— Работе мешаешь. Отвлекаешь ее от торговли. А она, как никак наша единственная кормилица. Ну, у старухи еще кое-какая пенсия. Вот возьмет ее и выгонит с рынка. Куда пойдет?
— Тысячи мест есть! — вскричал я. — В вечернюю школу пойдет доучиваться. Вот что ей надо в первую очередь. А почему бы вам, Татьяна Павловна, не пойти работать? Вы же преподаватель. Чем водку пить, уж извините, да молиться впустую на этот образ! — и я ткнул пальцем в фотографию отца Кассиана на стенке.
— Не смей! — почти возопила Татьяна Павловна так же, как час назад моя сестра в мастерской. Что они, с ума посходили? Фетиши себе какие-то выдумали. Одна в конверт прячет, другая на стенку вешает.
— Не касайся святого старца! — докричала она и задохнулась. У нее с легкими было не в порядке. Я выждал некоторое время. Старуха, сидевшая все это время вместе с нами, таращила глаза, но ничего, видно, не понимала и не слышала.
— Воля ваша, не работайте, — сказал я, хотя какое право мог так говорить: сам-то я что, трудился где-нибудь? — Только Даше не мешайте, не сталкивайте ее сами в пропасть. Вы ведь прекрасно понимаете, что причина здесь какая-то другая, не потому что я ей мешаю на рынке. Отвлекаю, видите ли! Я думал, он что-нибудь поумнее выдаст, Рамзан этот. Два высших образования как-никак. У него цель другая, явная. Только хитро стелет. Не в Чечне ведь, нельзя теперь напролом. А впрочем, и можно, и кругом так, но он именно овечкой прикидывается. Нет, ум у него есть, это стратег. Они в горах не сумели, теперь в тыл к нам зашли, а мы глазами хлопаем. Слушаем их сладкоголосые песенки. И плети ждем, когда же нас стегать начнут? Ничего, привыкнем и к этому, русский народ терпеливый, под татарским игом триста лет жил. Тогда самых красивых девушек тоже в полон брали… Эх вы!..
