Один за другим они выходили из душной комнаты, из-за свадебного стола и присаживались на завалинке, чтобы “перекурить”. На этот раз беседа началась не с высокой политики, а с соображений по поводу перспектив рыбной ловли, — какою будет она после нынешнего наводнения. Такой высокой воды не помнили даже и старожилы: вода достигла Контрактовой площади на Подоле, усадьбы Выдубецкого монастыря за Теличкой и заливала Дарницу.
Пересуды начались, как обычно, с воспоминаний о том, как Иван вытащил сома на восемь пудов, и как перед Максимом мелькнула щука в два метра длиною. Жаловались, что в старые времена рыбы в Днепре было видимо-невидимо, а теперь и Днепр уже не тот и рыба стала не та…
Подсел к рыбакам и Андрей Иванов: долг посаженого отца был им исполнен. К бессловесной рыбе Иванов был равнодушен, однако к разговору с людьми его всегда влекло непреодолимо. До революции Иванов никогда не обедал дома, на квартире Дюбина, где он жил, а непременно отправлялся на Бессарабку, в чайную Германовского, где арсенальцы кредитовались до “получки”: тут можно было свободно покалякать, сея исподволь зёрна большевистского протеста, а в закоулке за буфетом хранились и кое-какая литература для собеседника, проявляющего особый интерес. Появлением Иванова немедленно воспользовался дядька Авксентий Нечипорук, зная, что этот арсенальский большевик имеет среди рабочих непререкаемый авторитет.
— А вот вы, товарищ главный рабочий, — начал Авксентий, ловко встревая в разговор о способах рыбной ловли. Ответьте мне толком, спасибо вам за самый главный вопрос!.. Будет революция наделять крестьян землей или не будет? А?
Все повернулись к Иванову.
Иванов поправил пояс с солдатской бляхой и не спеша сказал:
— Что же, товарищи, если спрашиваете, я отвечу…
— Ну-ну? — Авксентий приподнялся на завалинке — так не терпелось ему услышать наконец ответ.
— Не будет наделять! — сказал Иванов.
Авксентий ахнул:
— Как? Революция да не даст хлеборобу земли? А вот мой Демьян пишет мне с фронта… — он торопливо начал шарить по карманам, отыскивая письмо Демьяна.
— Революция, — сказал Иванов, — всякая бывает. Бывает для буржуев, бывает для трудового народа. У нас, дяденька, да будет вам известно, революцию буржуи прибрали к своим рукам. Буржуазная выходит у нас сейчас революция. И трудовому народу — что рабочему на заводе, что крестьянину на земле — долго еще придется бороться за свои права! И пока мы, рабочие и крестьяне, не возьмем власть в свои руки, до тех пор…
— Так надо же ее брать, власть то — есть! — чуть ли не закричал Авксентий. — Почему же вы, заводские, — передовой, сказать бы, элемент, у вас всякие есть партии, — не возьмёте ее в городе, а тогда бы и мы у себя на селе? Вот и мой Демьян… — он замахал письмом Демьяна, которое наконец нашел в кармане.
— А потому, — снова спокойно сказал Иванов, — что очень к слову вспомнили вы, дядька, о всяких партиях. Партий действительно развелось много, а согласиться между собой они не могут. Вот, например, наша партия, партия большевиков, прямо говорит: землю крестьянам немедленно и безвозмездно, без выкупа! А вот, скажем, меньшевики, так они…
— Большевики, меньшевики! — заволновался Иван Брыль, который как раз появился из дому, покинув свадебный стол: отцовские обязанности, конечно, дело серьезное, но разговор на завалинке притягивал его неодолимо. — Опять двадцать пять! Для рабочего класса должна быть одна партия — социал-демократическая, и баста!
Боженко вдруг грозно двинулся на Ивана Брыля.
— И правда! — закричал Боженко, размахивая кулаками. — Ты, Иван, брось дурака валять! Партийное дело — это тебе не девка на посиделках! Увиваешься вокруг, сукин сын: красивое словцо подбросишь, и поцеловать норовишь в закоулке, и рукам у пазухи волю даешь, а как сватов засылать — так тебя нету! — Боженко надвигался на Ивана, угрожающе размахивая руками. — Ты почему беспартийным живёшь, сукин сын? Ты что, спекулянтка с Галицкого базара или обыватель с Крещатика?
— Да ты не того… ты не очень! — попятился Иван, уклоняясь от рук Боженко.
— Ты почему, старый черт, — Боженко ухватил-таки Ивана за сорочку, — в партию не вступаешь? В нашу, пролетарскую партию социал-демократов большевиков?
— А ты разве давно записался? Двух месяцев еще нет! — Иван старался оторвать цепкие пальцы Боженко от праздничной сорочки. — Почему же ты, умник, раньше не вступил?
— Потому, что дураком был. А теперь поумнел, когда меньшевистские провокаторы продали нас министрам-капиталистам.
— Оставь, Василий! — хохотал Иванов. — Разве в партию силком загоняют? Смотри, ты у него пуговицу оторвал!
— Я не силой, я сердцем своим говорю. Таких, как он, рыбаков, за глотку надо брать, чтобы в голове ясно стало! Пускай скажет, старое чучело, вступит он в нашу партию или нет?
Но тут Иван Антонович ловко вывернулся, ухватил Боженко за плечи и быстро завернул ему руки за спину; он таки был покрепче Василия Назаровича. Но и Боженко сумел извернуться и сам перехватил руки Ивана: он был все же попроворнее.
Смех покатился в кружке “политиков”, а Брыль и Боженко схватились “на пояски” и начали валить друг друга с ног.
— Ах, ты ж, пацан — кряхтел Иван.
— Морока нам, пацанам, с вами, старой гвардией! — кряхтел и Василий.
Боженко был немногим моложе Ивана Брыля, но за плечами у него тоже были и забастовки, и демонстрации, и кровавый пятый год, и тюрьма, а на плечах — рубцы от казацких нагаек. Они боролись. А толпа “политиков” и рыбаков сразу же превратилась в заядлых “болельщиков”: французская борьба всегда пользовалась успехом на рабочей окраине.
— Тур де бра! — подавали советы из толпы. — На нельсона его бери! Он — мост, а ты ему — под плечо! Э, нет, постой, — подножку нельзя! Запрещенный прием! — Болельщики были горячи, однако справедливы.
А в небе уже померкли звезды: была поздняя ночь. С Днепра потянуло прохладой, а из печерских садов — душистым ароматом молодой зелени. В комнате гремел бубен, звякали цимбалы, высоко и тонко выводила скрипка. Играли краковяк.
За углом, через четыре двора от дома Брылей, под дверью мавританского домика стояли Марина и Флегонт. Марина говорила: “Ну, всего доброго!” — и делала два шага к двери, но Флегонт в эту минуту кричал: “Минуточку, товарищ Марина, а как же”… И Марина останавливалась, чтобы закончить разговор. Потом: “Ну, будьте здоровы”, — говорил Флегонт и тоже делал два шага в сторону, но тут восклицала Марина: “Подождите, Флегонт, а как же…” — и снова продолжалась беседа. А поговорить было о чем — оба были активными членами печерской “Просвиты”, и, раз есть зацепка, толковать можно сколько угодно. А расходиться не хотелось обоим…
Музыканты, наконец, оборвали бешеный темп краковяка, стало тихо, совсем тихо, и тогда — тоже тихо — девичьи голоса завели старинную свадебную песню — на счастье:
Вже лужечки, бережечки вода пойняла,
Молодую Антоніну журба обняла,
Молоденькій Данило музики найма,
Молоденькій Тосi тугу розважа
Молоденькая Тося все плаче, рида, —
Не плач, не плач, Тосю, — тепер ти моя…
Настало время проводить молодых в каморку. Старшая дружка уже приготовила гроздь красной калины — подать родителям завтра спозаранку в подтверждение того, что невеста соблюла свою девичью честь…
1А Киев отходил ко сну — была поздняя ночь.
Затих гомон на центральных улицах, тихо стало в шумных парках на днепровских холмах, отгромыхал последний трамвай, изредка где-то вдали постукивали по мостовой колеса фаэтона.
Киев спал.
И только песня не спала в притихшем на ночь городе.
Песня возникала то тут, то там, на сорока киевских холмах и в оврагах высокого берега, на просторных площадях и в изогнутых тесных переулках, меж многоэтажных каменных домов и в уютных палисадниках подле приземистых хибарок. Песня звенела и в овеянном ветрами старом городе на горе, и на привольной степной Шулявке, и в удушливой тесноте Подола, и за мрачной Батыевой горой, и на Соломенке, и на Демиевке, и звонче всего — над необозримой поймой Днепра, над тихими водами могучей реки.
И была песня разнотонна и разноголоса — город пел на разные голоса.
В лавре, в капличке, что приткнулась у древних киевских пещер, над мощами всем известных и над мощами даже богомольцам неведомых великомучеников, полсотни молодых послушников, которым и до пострига было далеко, а до принятия схимы лежал длинный путь испытаний и искушений, — юными, но уже смиренными голосами выводили в унисон на предутренней службе сорок раз, а потом еще и еще по сорок раз — “господи, помилуй; господи, помилуй; господи, помилуй…”. Молодым послушникам было каждому не больше чем по двадцати одному году: их ровесники были уже взяты на фронт, на войну, — но послушничество в монастыре освобождало их от призыва в армию.
