На лице Владимира отразилось нескрываемое удовлетворение. Владимир взглянул на Анастаса, встретился с его взглядом, исполненным гордости за ученика, кивнул ему поощрительно, мол, славно научил отрока. Тот взглядом же ответил: стараюсь, князь.
А Мстислав меж тем, словно палочкой по заплоту, отстукивал:
— «…молюся, ти припадая, хранителю мой святый, умилосердися на мя, грешного и недостойного раба твоего Мстислава, буди мне помощник и заступник на злато моего сопротивника, святыми твоими молитвами, и царствия Божия причастника мя сотвори со всеми святыми всегда, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
Мстислав глубоко и жадно вздохнул, словно читал молитву на одном дыхании.
— Ай молодец, сынок, — сказал Владимир с искренним удовлетворением. — Порадовал отца, порадовал.
И неожиданно поцеловал отрока в макушку. Тот дернулся, залился румянцем, видно, застыдился товарищей.
— Ну а как наш Константин Добрынич? — спросил Владимир, подходя к своему сродственнику.
— Он тоже успешник, — сказал Анастас, — особенно в писании.
— Читать? — спросил мальчик, поднимая глаза на князя.
— Не надо, сынок. Я верю, что ты успешник. Я ведь за тобой пришел.
— За мной?
— Надо тебе, Константин, домой ехать к отцу.
— Домой? В Новгород! — радостно воскликнул мальчик и чуть не подпрыгнул от восторга. — А когда?
— Завтра же отъедете с кормильцем. А ныне досиди уроки.
— Спасибо, князь. Великое спасибо, — лепетал отрок, решивший, что князь по своей милости отпускает его. А он так соскучился по дому, по матери, по отцу.
Когда они вышли из училища, князь вздохнул горько:
— Язык не повернулся сказать ему.
— И правильно, Владимир Святославич, успеет еще наплакаться. Зачем ему дорогу омрачать? Пусть хоть в пути еще порадуется, может, это будет его последняя детская радость. И не надо говорить. И кормильцу его тоже. Приедут в Новгород, узнают.
На том и порешили. Так и отправился Константин в Новгород веселый, смеющийся. Кто же не радуется, к отчему дому направляясь?
Грамота от великого князя Владимира Святославича, присланная в Туров княгине Арлогии, советовала без промедления крестить весь город.
— Великий князь забыл, что для крещения нужны священники и добрая дружина. Ни того, ни другого у нас нет.
— Но он говорил, что-де сама княгиня когда-то служила в монастыре, — отвечал течец[40] великокняжеский, — что-де она знает.
— В монастыре я была ребенком и скорее воспитанницей, чем монашкой, когда меня оттуда выкрали воины Святослава. И в таинстве крещения смыслю не более самого великого князя.
— Но Туров невелик город, это не Киев, и он рассчитывал, что его можно уговорить на крещение.
— Я слышала, Добрыня уговаривал новгородцев на крещение огнем и мечом. Такое не по мне. Передай это великому князю. Пусть шлет епископа, а уж он пусть и обращает народ в греческую веру. Я для этого не гожусь.
Еще по дороге в Туров, проезжая по землям дреговичей, княгиня убедилась, что о греческой вере здесь и слышать не хотят. Здесь, среди лесов и болот, почти у каждой вески есть свои святые места — где старый дуб, где дикий камень, а где и озеро, — которым и молятся дреговичи. В них верят и несут им свои нехитрые дары: жито, мед, а то и какую-либо живность. Чтут Перуна и Волоса, празднуют свои праздники — коляды, масленицу, Ивана Купалу. Что им Греция, о которой иные и слыхом не слыхивали.
Сразу по приезде в Туров дворский Никита принялся подновлять изрядно обветшавший княжеский дворец. Велел крышу перекрыть, крыльцо новое изладить, старое уж сгнило и вид являло жалкий. Из лесу натаскали лесин сосновых, подновляли заплот, огораживавший город. Хотя старожилы что-то не помнили про печенегов: «Куда им до нас через леса и болота».
— Ну не от печенегов, так от зверья надо огорожу иметь, — отвечал Никита и распорядился бревна, которые в заплот шли, сверху хорошенько заострить, ворота железом оковать.
Варяжко занимался с княжичем, обучая его воинским хитростям: из лука стрелять, мечом рубить, копье метать, щитом от встречного удара закрываться, а главное — в седле крепко сидеть.
— Твой дед, князь Святослав, почитай, всю жизнь в седле провел, в пятилетнем возрасте битву с древлянами почал, кинув в их сторону копье, — рассказывал Варяжко Святополку. — Силен и искусен был в ратном деле твой дед.
— Искусен, а погиб, — вздыхал Святополк.
— Смерть на рати для воина — лучший исход. Но зато сколько побед было за ним. Болгары, хазары, касоги — все были им побеждены. И грекам немало хлопот доставил. А погиб в порогах, прикрывая отход Свенельда. За то и презираем был в Киеве Свенельд до самой смерти.
— За что?
— Так ведь князя бросил, не защитил. Хотя и говорил, что Святослав сам приказал ему отходить, но кто воеводе верит? На его совести не только гибель Святослава, но и ссора Ярополка с Олегом. Он, Свенельд, кинул нож кровавый меж братьями.
Такие разговоры, то и дело возникавшие меж ними, убеждали княжича, что Варяжко остается верен памяти отца его, великого князя Ярополка Святославича, и оттого испытывал к пестуну почти сыновьи чувства, заставляя часто повторять историю гибели родителя. И эти повторы усиливали его неприязнь к ныне здравствующему великому князю Владимиру Святославичу, холодили сердце мыслью недоброю: «Ужотко вырасту…»
Часто, седлая коней, выезжал княжич в сопровождении пестуна и нескольких отроков знакомиться с окрестностями. Скакали вдоль Припяти до вески Погост, а то и в. другую сторону — до Верасницы.
Однажды, уже поздней осенью, когда с неба и снежком нет-нет да посыпало, застигла их на обратном пути от погоста снежная буря. Дуло встречь, снегом очи залепляло, ветер, жесткий и холодный, под шубы забирался.
Отрок Путша, наклоняясь с седла к княжичу, кричал:
— Стрибог осерчал на нас, надо молить его!
— А как?
— Надо кричать: «Стрибог, Стрибог, ты силен и могуч, ты хозяин туч, гони их — не на нас, для тебя у нас есть медовый квас, добредем домой, зачерпнем корцом[41], напоим тебя до пьяным-пьяна». Ну, князь, давай вместе.
И кричали все отроки и княжич с ними: «Сгрибог, Стрибог, ты силен, могуч…»
— Еще! — вопил Путша. — До семи разов надо.
И семь раз откричали путники свою просьбу Стрибогу, глотки понадорвали. Святополк в седьмой раз ужо только сипел. И удивительно, ветер и впрямь стих, и даже снег перестал валить, и впереди показался Туров.
— Умолили, уговорили, — больше всех радовался Путша. — Услыхал нас Стрибог, смиловался над нами.
Дивился и Святополк столь скорому отзыву бога ветров на их просьбу. А когда въехали в крепость, Путша исчез куда-то и вскоре воротился с корцом, протянул Святополку:
— Неси, княжич, обещанное Стрибогу, а то вдругорядь обидится. Да хмельного меду-то, хмельного ему, как обещали.
Святополк влетел в трапезную, как был, в шапке, в шубе, залепленной снегом.
— Батюшки светы, — всплеснула руками княгиня. — Поди, промерз весь?
— Меду-у, — хрипло вскричал княжич, требовательно взглянув на служанку, хлопотавшую у стола.
— Вот-вот, — отвечала та с готовностью, беря в руки глиняный кувшин.
Святополк потянул носом над горловиной:
— Это сыта. А мне хмельного надо.
— Сейчас принесу, — кинулась вон служанка.
— Сынок, ты разденься.
— Нет, нет, — мотнул головой княжич. — Я Стрибогу обещал меду.
Арлогия в удивлении вскинула брови. Явилась служанка с корчагой, налила княжичу полный корец. Он выбежал вон.
Путша, приняв из рук княжича корец, вышел с ним на средину двора и стал плескать из него вверх, крича радостно:
— Эй, Стрибог, пей! Пей, Стрибог! Пей!
Разбрызгав корец меду, подбежал к Святополку:
— Он просит еще, говорит: мало.
— Кто?
— Ну Стрибог же.
Святополк исчез за дверью и вскоре воротился с корчагой в руках. Так всю корчагу они и вылили богу ветров. Плескали из корца вверх и Путша и Святополк. Налетавший порывами ветер брызгами развеивал мед, а отроки радовались, что Стрибог принимает их жертву, хотя изрядно досталось и им самим: шапки были в меду и снег на шубейках сползал ошметьями, напитываясь хмельным медом.
А ночью княжичу стало плохо. Варяжко, спавший с ним в опочивальне, проснулся от хрипа, несшегося с ложа Святополка. Встревожился, позвал негромко:
— Святополк? Что с тобой?
Княжич не ответил, продолжал хрипеть и метаться на постели. Варяжко вскочил и, приблизясь к ложу, поймал рукой лоб отрока. И понял — у мальчика сильный жар, княжич без памяти. «Застудился, — подумал Варяжко, — надо будить княгиню».
Был вздут огонь, зажжены свечи, подняты служанки. Арлогия, придя в опочивальню сына, присела к нему на ложе, ощупала рукой лоб мальчика, прошептала испуганно:
