— Посулил небось, — усумнился Ермак. — Однако они и на посулы падки. Пойдут.
— Знамо, пойдут. Мы уж сейчас потихоньку воинских людей на засечную линию переводим... Под Псковом-то на убыль идет. Застрял Баторий, не сегодня завтра побежит.
— А ну, что там за Пермской острог? Сказывай, — попросил Ермак. — Может, и вправду там служба гожая?
Вот тут-то и кликнул дьяк Урусов писарей, и забегали они, как мыши по амбару, и натащили вскоре ворох бумаг да пергаментных свитков. Но дьяк Урусов, недаром Царем ценился превыше многих, — он со «скасками» только сверялся, а говорил-вычитывал все по памяти, точно в книгу глядел.
— Пермская земля и Велкий Камень, татарами Уралом рекомый, нам давно ведомы! И русские люди за Камнем давно бывали и живали, промышляли зверя, и зимовья там стоят. Почитай, лет с четыреста новгородские мореходы за Камень плавали, в Югру и Мангазею до реки Оби. Того же времени и ход за Камень есть, по реке Печоре. Кузьма! — крикнул он властно. Ермак подивился, как из заморыша-татарчонка вон какой дельный дьяк вырос. Да как он в кулаке весь Разрядный приказ держит. — Кузьма, подай чертеж вот отсюдова. Первый раз дань с тамошних жителей собрал воевода Василий Скряба, — Урусов нахмурился, посчитал и сказал точно: — Сто шестнадцать лет назад! Вот так будет!
— Ловко, — похвалил не то воеводу, не то своего найденыша Ермак.
— А сто десять лет назад воевода Федор Пестрый повоевал всю Пермскую землю и поставил острог Чердынь.
Кузьма притащил чертеж земель, знаемых по Камню и за Камнем, Ермак вгляделся в переплетение линий и букв и единственно, что понял, — за Камнем земли почти незнаемые и списков на них нет.
— Ходили за Камень сто лет назад Федор Курбский да Иван Салтыков Травин; разбили пелымское войско, прошли по Тавде мимо Тюмени в Сибирское Ханство, обошли владения хана Ибака Сибирского, который в те поры с Ордой воевал и нам не препятствовал, и вышли по Иртышу на Обь. Тогда тамошние люди князек Пыткей, Югра, Юмшан в Москву к нам ездили и под цареву руку просилися, потому от татар тамошних большую тяготу терпели. Переговоры шли, но Ибак-хан задурил, решил стать Царем Золотой Орды, его и убили люди хана Мамука. А Тюменский хан Мамук сразу Казань захватил и хоть сидел тамо
недолго, а крамол своих не оставил. Тогда Государь наш Василий Иванович Третий послал воевод князя Семена Курбского, Петра Ушатого да Василия Бражника Заболоцкого с четырьмя тысячами ратников из городов северных.
Урусов выхватил ведомую ему бумагу и прочитал:
— «Тысяча девятьсот человек с Двины, Ваги и Пинеги, тысяча триста четыре человека из Устюга Великого, пятьсот человек с Выми и Вычегды, а также вятичи, двести человек руси да сто человек татар из Казани да из Арска...» Может, и мои там были, — откомментировал Урусов.
— А уж мои-то наверняка! — сказал Ермак. — Мы-то как из Старого поля ушли от Тимир-Аксака, гак к Великому Устюгу прибились, там и бедовали.
Да ведаешь ли, Ермак Тимофеевич, что это за поход был? Это же в темень да мороз ночью непроглядной на лыжах Камень обошли, да пятьдесят восемь князьков покорили, да Югорскую землю подчинили Москве. С тех пор Государь к титулу прибавил: князь Кондинский и Обдорский! Вот они, эти земли, — показал Урусов на чертеже. — Вот земли Югры, а вот — Пелым, а ниже — Ханство Тюменское и Ханство Сибирское, — вот откуда ковы да козни да война идет.
— А я гляжу, — сказал Ермак, — покорить — покорили, а земли незнаемые... Мало кто сюды ходил.
То-то и оно! — вздохнул дьяк. — По титулу-то Государь наш этими землями владеет, а по сути нет... Пришел Кучумка-басурман и все службы пресек. Так-то все ладно было. Когда Исмаил-хан Ногайский Москве в покорность пришел, за ним и Едигер Сибирский послов прислал. И даже наш дворянин Непейцын гуды послом ездил, да пришел Кучумка — Едигера зарезал, как у них водится. И стал на государевы вотчины нападать. А нонь слух идет, на Москву дорогу ищет; А с этой стороны на нас никто еще не нападал. Здесь нужны люди опытные, оборону держать.
— Да я уж понял, — засмеялся Ермак, сверкнув белыми молодыми зубами, — какой ты мне покой определяешь.
— Все ж лучше, чем в голой степи, — сказал Урусов. — Что поделаешь, ежели в мире сем покою полного не бывает.
— А так ты и Государю услужишь, и меня пристроишь, — грустно улыбнулся атаман. — Востер ты стал, найденыш мой дорогой.
— А что поделать, Ермак Тимофеевич, — согласился дьяк. — Я Казанское разорение помню... когда рвалась земля да полыхало все! И про Гирея, когда и тут все горело. Стены вон до сих пор в копоти стоят. Ты-то не случился, а тут такой приступ был — мурза Гиреев в огне задохнулся. Татары посад ограбить не успели — так заполыхало все... На волоске Царство Московское висело. Да и сейчас под ним не больно твердо.
— Многие Царству Московскому гибели хотят — дескать, давит оно всех! Да и Государь Московский не всем по душе... Бегут народы в степь...
— Знаешь что! — сказал дьяк Урусов. — Я так понимаю: бегут в степь от Москвы — пока Москва за спиною. И волю свою отстаивают, пока Москва им волю дает! А навалится какой супостат, так они про волю-то и не вспомнят — только живота да дыхания просить станут.
— Это верно, — согласился Ермак. — Верно.
— Я ведь — татарин! — сказал Урусов. — Я ведь — казанец! Должен вроде бы Москву ненавидеть. А я ей служу! И боле жизни службу свою почитаю. И как человек, которому уже седина в бороду ударила, могу всем ответить. Хорошо Москву хаять — пока Москва есть, а не станет ее, весь мир повалится! Это я, татарин казанский из рода хана Чета, говорю. И к вере православной я не по понуждению пришел! А по размышлении здравом. Ты меня в монастырь семи годов привел, а я крестился осьмнадцати! И никто меня не понуждал. И науке
меня обучали в басурманском моем состоянии. Вот такой мой будет сказ. Не обессудь, Ермак Тимофеевич!
Долго молчали они. Ермак ничего на слова Урусова не возразил, не добавил. А только крякнул, поднимаясь:
— Стало быть, от пермской службы не отказываться?
— Стало быть, так!
— Ну ладно... — сказал, прощаясь, атаман. — Пока зову не было, чего нам поперед зову поспешать.
— Будет желание, будет и зов, — сказал Урусов. — Чего ответишь?
— Там видно будет, — сказал Ермак. — Была бы шея — хомут найдется. Прощай пока. Домашним кланяйся.
— Зашел бы, погостевал, — попросил Урусов. — Мы ведь тебе не чужие.
— Бог даст, на Рождество зайду. Ты бы к Алиму наведался, аль не по чину тебе теперь?
— Какие чины! Времени нет. Как только роздых будет, всенепременно наведаюсь.
Ахнули писцы да дьяки, когда увидели, как нарочитый и прегордый дьяк Урусов атаману казачьему в пояс поклонился, до порога его провожая. Иные, кто помоложе, такое впервой видели, даже перьями скрипеть перестали.
— Кто это? — шептались они между собой.
— Ермак Тимофеев — нашему Урусову навроде отца названого.
— Вона... Татарин, что ли?
— А кто его разберет. Казак, он и есть казак!
И глядели вслед кряжистому широкоплечему атаману в коротком полушубке с кожаной сабельной перевязью через плечо.
Казаки, ждавшие Ермака на улице, встрепенулись, будто и не дремали, будто и не замерзли, будто и не ждали атамана без малого два часа.
— Г1о домам? — спросил с надеждой молодой.
— По домам! — сказал Ермак. — Только по дороге в лавку зайти надоть! Подарок к Рождеству подыскать самому моему другу-товарищу — Якимке!
Они вышли из Кремля, и тут на площади опять попался им польский ксендз, и опять он внимательно посмотрел на казаков.
— Вот гнида латинская, — сказал казак. — Так и зыркает бельмами. Попал бы ты мне под Могилевом, а не то под Псковом, я б тебе пятки на голову завернул...
— Ты чо, он же поп!
— А вот и поглядели бы, какой он поп, а то у их, латынян, нонеча в рясе, а завтря в кирасе!..
Ермак, не слушая их, шагал впереди, крепко ставя валенки на скрипучий снег, чуть набычившись и думая
о своем.
Безликий поляк не зря постоянно толокся в приказах. Не то чтобы он пытался вербовать информаторов среди приказных — это было рискованно: опричнина хотя и миновала, но на Москве подозрительность была особая — в любую секунду любой мог крикнуть: «Государево слово и дело!» — и тут же вороньем Налетали опричники. А в Разбойный приказ только попади — там под пытками не только все рассказывали, но и плели с три короба, других оговаривая. Поэтому сам поляк в расспросы под пыткой не верил, л вызнавал разговоры писарей между собой да тех, кто приходил, да кто уходил из приказов... Приказные болтливы и многое говорили такого, из чего, поразмыслив да сопоставив речи, можно было узнать больше, чем от агента. Это была постоянная, скучная, но необходимая работа — черный хлеб шпионажа.
Но бывали и удачи. В тот день, когда поляк встретил в Кремле Ермака, которого хорошо запомнил еще под Могилевом, повстречал он в Разрядном приказе и другого человека. Человек был осанист; судя по тому, как раздавал посулы и подарки, средства имел, а вот дело у него не выгорело.
