Шла Санька не торопясь, по сторонам не глазела, размышляла. Мысли вертелись вокруг одного: как встретят ее дома? Долго ли будет браниться мачеха, что она, Санька, ровно сутки пропадала неведомо где. Да ведь расскажешь — не поверят, так чудно и Затейливо все сложилось. А как поглядит на нее отец? Приветит или будет заодно с мачехой? Может, как давеча, отпустит обидный подзатыльник… О сестрицах, о тех думать нечего. Будут хихикать в кулаки. Чем Саньке хуже, тем им веселее. Толстые, а злые. А соседи как? Ведь будут чесать языками, судачить между собой невесть что…
И не то чтобы Санька страшилась всего, что ее ждет, но хотелось, чтобы первые минуты возвращения миновали, хотелось поскорее взяться за всегдашнюю будничную работу и навсегда позабыть об удивительном вчерашнем дне, таком не похожем на все остальные дни. Но мысли о доме и всех домашних делах помимо ее воли то и дело перебивались воспоминаниями именно о том, что хотелось ей навсегда забыть. То думалось о Федоре, о его ласковой усмешке, когда он поглядывал на нее; то вспоминались дедушка Акимыч и его внучка; то возникали в памяти люди в длинных одеждах, непонятные их фразы, движения и еще — та распрекрасная картина с розовыми ангелами, которая то поднималась, то опускалась…
И обидно было Саньке, и досадовала на себя Санька, что люди, сидевшие в театре, глаз не сводили с актеров, каждое слово понимали, а она-то глядела на все, и от скуки зевотой у нее рот сводило, а потом и вовсе уснула и самого главного не видела…
Эх, Санька, Санька, куда ты годишься? Темнота сермяжная… И вдруг показалось Саньке, что все ей словно бы привиделось во сне. И как бывает, когда очнешься после дивного сна, обратно в тот сон уже возврата нет и никогда не будет. Затосковала: видно, в те прекрасные места, в тот храм Мельпомены, и ей пути заказаны на веки вечные… Неожиданно услыхала:
— Александра Лукипишна…
Внимания не обратила. Не оглядываясь, шла дальше. И снова:
— Александра Лукинишна…
Из-за забора бочком вытолкнулся прямо к ней вчерашний Алексашка. Замызганный, в той же драной кофте, однако же веселый-развеселый. Улыбался ей, рот до ушей разинул.
Все мысли, какие были в Санькиной голове, вылетели мигом. Остановилась. Поглядела на Алексашку, вспомнила, как оп обманул ее, убежал с ее деньгами, и до того разъярилась, даже щеки запылали…
Остановилась, руки уперла в бока да заорала:
— Явился, мошенник? Ах ты, аспид, ирод!
— Александра Лукинишна…
— Близко не подходи!
— Да Александра же Лукинишна, дайте слово молвить…
— Убирайся, пакостник!.. Как волка ни корми…
— Да ведь квартальный же… — Алексашка зашмыгал носом, и, Саньке на удивление, слезы бороздками потекли по его грязным щекам.
Может, слезы у мальчишки были и нестоящими, может, умел, когда надо, и слезу из себя выдавить, но все равно Санькина свирепость вмиг растаяла — доброе у нее было сердце.
— Какой еще квартальный? Говори, идол…
И Алексашка, жалостно шмыгая носом и размазывая по щекам слезы, рассказал, как дело было. Только хотел он разменять Санькину полтину у бабки, которая пирогами торговала, как увидел квартального. Ну, и кинулся от него наутек. А кинулся он от квартального, потому что квартальный, именно этот, с тараканьими усищами, давно грозился отодрать Алексашку как Сидорову козу.
Санька чуть смягчилась:
— Так я тебе, мошеннику, поверила…
— Вот полтина-то… вот! — И Алексашка протянул Саньке ладонь, на которой лежала целехонькая и неразмененная полтина. — Возьмите, возьмите… Я целый вечер вас искал, Александра Лукинишна.
Саньке стало жалко этого худого белобрысого оборвыша. Ведь, надо быть, один как перст на свете. Небось ни отца, ни матери, ни кола ни двора.
Сказала хмурясь, хоть хотелось ласковым словом приветить парнишку:
— Ладно, возьми себе полтину-то…
У Алексашки жадно сверкнули глаза:
— Вся моя?
— За сбитень отдашь… Запамятовала, как звать-то?
Вот лукавая! Запамятовала? Как же! Вчера вечером в голове — Федор да Федор. И утром, лишь глаза открыла, — опять все думы о нем: увижу ли когда? Встречу ли? Неужто на всю жизнь дороги разошлись? Велика ведь Москва, народу тьма-тьмущая, уж какая там встреча…
— Федьке?
— Ему. Найдешь и отдашь. Он скажет, каков должок.
— Да искать его нечего. Он там, за углом, стоит. Идемте, Александра Лукинишна. Он про вас уже поминал…
— Врешь! — А у самой щеки от радости заполыхали.
— Истинное слово! — Алексашка перекрестился. — Как увидел меня, сперва чуть не прибил… Все из-за этой полтины, ей-ей! Потом приказал: найди, мол, ее… это вас, Александра Лукинишна!
Где хочешь, а сыщи да отдай ей полтину. И еще ей скажи: весь вечер, мол, искал ее… Это все вас, Александра Лукинишна! Он ведь тут стоит, близехонько, желаете — сведу вас…
Но Санька, у которой все мысли были лишь о том, как бы ей хоть разок, хоть издали глянуть на Федора, вдруг отказалась. Гордость не позволила.
Еще подумает, будто встала она спозаранку да по всей Москве бегает, его ищет. Нет уж…
Алексашке сказала: только ей и заботы глядеть на какого-то сбитенщика! И без него дел по горло.
Сама же, гордая и счастливая тем, что Федор ее искал, не забыл, что хочет видеть, пошла своей дорогой.
Алексашка, глядя ей вслед, благодарно бормотал:
— Ишь ты, как одарила! Королевна… Как есть королевна! — и крепко сжимал в грязном кулаке подаренную ему Санькой полтину.
А королевна Санька поскорее свернула в боковой проулок. И вдруг ей под ноги кинулся знакомый черный пес. Арапка! Визжа от радости, он принялся прыгать и лизать Санькины руки.
— Арапушка, откуда? — как родному, обрадовалась ему Санька. И тут же увидела знакомую сивую кобылу, знакомую телегу, а на телеге батюшку и мачеху Степаниду.
Вот встреча так встреча! К добру ли только…
Отец обрадовался Саньке. Словно того и ждал, чтобы ее увидеть. Будто расстались они минут пяток назад и сговорились встретиться именно здесь, в этом переулке.
— Садись, девонька… А мы, вишь, уже расторговались! Нынче под Новинский ездили. Ходко шла торговля… Тпру, бестия! — Задергал он вожжами, останавливая кобылу.
А мачеха?
Та уставилась в Саньку оловянными глазами. С минуту молчала, собиралась с силами. Потом стукнула Луку по шее.
— Ты в своем уме, старый пень? Девка незнамо где шаталась, да чтобы я такую в дом…
— Степанидушка… — робко начал Лука: рыжая его бороденка затряслась.
— Сорок годов знаю, что Степанида! — обрезала его. — А в дом все одно не пущу! Дочери-невесты растут, а ее в дом?! Такую срамницу, негодницу… — Поток бранчливых слов и оскорблений посыпался на Саньку.
Санька стояла оглушенная. Да за что ее? И вины-то за ней никакой. Неужто батюшка не вступится? Не защитит ее? Ведь ничего худого она не сделала. Да она все расскажет…
Степанида же продолжала орать. И чем больше орала, тем сильнее распалялась. Чем сильнее распалялась, тем яростнее были ее ругательства.
— Степанидушка… — попытался угомонить жену Лука. Только масла в огонь подлил.
— Пусть только порог переступит, негодная! Изобью, косу выдеру, глаза ее бесстыжие!.. — И брань с новой силой полилась на Саньку.
Санька молчала. Ни словечка. Только до крови прикусив губы, все выше и горделивее поднимала голову. Щурясь, смотрела на мачеху. А в глазах были презрение и ненависть.
То ли не вынесла Степанида этого Санькиного взгляда, то ли иные мысли закопошились в ее голове, но вдруг приумолкла. Словно язык проглотила. С минуту молчала, потом произнесла Медленно, с расстановкой:
— А коли охота ей домой, пусть вот тутотка станет на колени да троекратно мне поклонится до земли. Может, и пущу…
Санька, ничего не ответив, повернулась и пошла прочь. Услыхала за спиной жалобный голос Луки:
— Саня, Санюшка, куда ты?..
Услыхала злые слова Степаниды:
— Жрать захочет — на пузе приползет.
Но Саня знала, что скорее помрет с голода, но назад ей пути не будет.
Она брела, не зная куда, не зная зачем. Слезы застилали глаза, ноги же несли подалее от того места, где остались отец с мачехой. Арапка кинулся было за ней вдогонку, по, заскулив, отстал…
Утирая слезы, брела мимо домов, церквей, огородов, садов, пустырей. Оказалась вдруг в том самом месте, где вчера (неужто только вчера?) сидела на траве за скамьей и слушала непонятные речи двух господ. Сейчас, в эту пору дня, Тверской бульвар был малолюден. По нему чинно и неторопливо, взявшись за руки, прогуливались малолетние барчуки и барышни со своими мамками да няньками.
Санька знала: повернуть ей направо — выйдет на Арбатскую площадь, к театру. Нет, туда не захотела. Пошла прямиком по Никитской улице, минуя церковь Вознесенья. В той стороне виднелись стены и башни Кремля. Впрочем, не думала она о том, что было у нее перед глазами. В голове вертелось: что делать ей, куда податься?
