У Маруды не осталось ничего. Играть дальше не имело смысла — проигрыш стал законом, Марудино дело было загублено. Но хозяина моего не одно это убивало. Как удавалось выигрывать людям, которых подсылал Лука, — вот чего он не мог понять. Он исходил злобой и вылетал в трубу. Гусей, как я теперь понял, он закупал на выигранные деньги. А теперь и закупать не на что, и задаток пропадал. Однако меня Маруда не отпускал. Служба-де службой остается! Больше двугривенного он теперь мне не платил, но мне и двугривенный был хорош. Днями отсиживались мы в его халупе. Он пил и закусывал капустой. Я ел капусту и заедал хлебом. После первой рюмки его одолевали мысли.
— Через месяц забирать гусей, а на что? Задаток уже не вернут — дело к осени, их право. Выходит, пропал задаток. Занять? Где? У кого?
— Не тот уже базар, — жаловался он после второй рюмки. — Игру порешили. Перебраться в другую станицу? А там что? Играй не играй, а за месяц на гусей все равно не набрать.
— Есть бог, говорят, — плакался он на третьей рюмке, — был бы, разве допустил, чтобы так все повернулось? Игра пропала, задаток пропал…
На этом месте хозяин заливался слезами и засыпал. Я шел домой, а утром начиналось все сначала.
Однажды Маруда отхлебнул от первой рюмки и уставился на меня.
— Лукой его зовут, говоришь, а Селим назвал его Датой?
У меня язык прирос к нёбу, но Маруде ответ мой был ни к чему, он отхлебнул еще, пожевал капусты и опять погрузился в размышления. Видит бог, не вру, час просидел он, не шелохнувшись. Потом встал и позвал меня за собой.
Было воскресенье. Базар кишмя кишел. Пестрая толпа месила жидкую грязь. До полудня Маруда шатался по духанам, мастерским, лавкам, шушукался с кем ни попадя. Меня с собой не брал, я оставался на улице. О чем он шушукался, какие дела обделывал, я понять не мог, но чувствовал недоброе, и таскаться за ним было мне невмоготу. Под конец завернул он к Селиму — бочару. Пробыл у него долго. Вышли они вдвоем и все шептались. Как сейчас вижу, трусил чего-то Селим.
— Хасана не видел? — спросил меня Маруда, когда мы остались одни.
— Вниз прошел.
Хасан был городовой на базаре. Дело он поставил так, что все трактирщики, торговцы, маклаки, перекупщики каждый день, как дань, давали ему взятку. Жаден он был — пятаком и то не брезговал. Когда Маруда держал игру, Хасан и у него стоял на жалованье.
Нашли мы Хасана в скотном ряду. Он бранился с цыганом, кричал, что лошадь у цыгана краденая. Полтинник цыгана скользнул в карман Хасана, и городовой затих. Маруда незаметно поманил его.
— Дело есть, — шепнул он Хасану, отведя его в сторону. — Надо здесь взять одного.
— Кого это?
— А есть тут такой.
— Чего наделал?
— Твое какое дело? Арестуй и держи в участке, пока схожу за полицмейстером. Сколько за это возьмешь?
— За Шевелихиным, говоришь, пойдешь? Шевелихину сегодня не до тебя. Гости у него.
— Опять же не твое дело. Приведу. Стоить чего это будет?
— Оружие у него есть?
— При себе, похоже, нету, но тебе одному его не взять, еще двоих, а то и троих прихватить надо.
— Да это кто же такой?.. Трех, говоришь, полицейских?.. Им тоже положено.
— Как же… Держи карман шире!
— Даром не пойдут.
— Ну и сколько же положишь на них троих?
— По три рубля на голову.
— Это девять-то рублей?!
— Червонец. Рубль на водку с закуской.
— А тебе?
— Мне? — Хасан задумался. — Мне пять рублей.
— Это как же, падаль ты последняя? Городовой дороже полицейского выходит?
— Как хочешь… Поди проветрись, придешь после. Сейчас полтора червонца жалеешь, завтра за пять не уломаешь. У дельца твоего запашок есть, ты уж мне не говори.
Хасан повернулся и пошел прочь. Маруда бросился за ним.
— Ладно, по рукам. Иди, забирай его. Рассчитаемся после.
— Ищи дураков, — Хасан опять повернулся к Маруде спиной.
Делать было нечего. Маруда вытащил деньги.
— Бери! Пять рублей за мной.
Хасан поглядел по сторонам, прикрикнул на кого-то… Маруда сунул в карман ему червонец. Рука Хасана скользнула следом — проверить золотой на ощупь.
— Кто он и где его брать?
— Сперва приведи полицейских.
У полицейского участка мы не прождали и пяти минут, как Хасан вывел трех полицейских, пошептался с Марудой — я ни слова не разобрал, втолковал что-то и полицейским — уже на ходу. Мы с Марудой остались возле мастерской кинжальщиков. Хасан с полицейскими ворвались в трактир Папчука, быстро вывели оттуда связанного по рукам Луку и повели в участок.
— Ну, денежки теперь будут, — радовался Маруда, глядя им вслед. — Пять тысяч — меньше не возьму. Шевели-хину — половину, больше пусть и не просит. Две с половиной тысячи получу — тебе пять червонцев. Заработал. Без тебя не состряпать мне это дельце. Теперь — к полицмейстеру. Пропустят! День-то воскресный. Пошли.
Я нехотя побрел за ним. Сначала старался не отставать, но потом в толпе потерял Маруду. Искать его не стал. Был, как в дурмане. Стою, ноги не несут: один толкнет плечом, другой, кидают из стороны в сторону, а мне все ни к чему, не вижу ничего, не слышу, и стало мне мерещиться, что жизнь где-то далеко-далеко, а я один, вокруг — ни души, только в глазах все мельтешит. Не знаю уж и как, очнулся я у шапочников. В мастерской все было по-старому. Гедеван кроил каракулевые шкурки и кидал их подмастерьям. В дальнем углу комнаты слышался стук костей — играли в нарды.
— Дядя Гедеван, — сказал я, как во сне. — Луку арестовали.
Гедеван поднял на меня глаза, долго разглядывал, nq-манил поближе, расспросил и сообщил новость игрокам в нарды. Одним из игроков был Махмуд. Им я опять рассказал, как все было.
— Прав был Селим, — сказал второй игрок в наступившей тишине. — Не нравится ему белый свет, переделывать собрался! Говорил я ему — отстань от Маруды. Добром это не кончится… Кидай кости!..
— Кидать кости, говоришь? Раз мир таким дерьмом, как ты, забит, так и солнцу не светить?! Не твоего куриного ума поступки благородного человека обсуждать. Убирайся!
Партнер Махмуда хотел было возразить, да передумал, оттолкнул нарды и вышел.
И опять тишина. «Если столько взрослых думают о том, как спасти Луку, может, и впрямь можно его выручить», — обрадовался я.
— Значит, Хасан-городовой не знает, кого и зачем арестовал? — нарушил молчание Махмуд.
— Нет, не знает, — быстро ответил я. — Твой хозяин сказал ему, что не его это дело.
— Маруда к Шевелихину пошел?
— К Шевелихину. Сказал, что его к нему пустят.
— Зови его Марудой-дураком, а он вон какую свинью подложить сумел, — Махмуд хрустнул пальцами. — Я сейчас такое устрою, внукам до могилы смеяться хватит.
Гедеван протянул Махмуду деньги.
— Не надо. Столько и не понадобится. В нашем государстве закон — самый что ни на есть дешевый товар. Цена этому товару — от рюмки водки до десяти червонцев. За то и люблю я свое отечество, что доброе дело сделать в нем не дорого стоит. А то бы переселился куда-нибудь подальше.
Махмуд вышел из мастерской, я старался не отставать от него. У гурьяновского дома, что напротив полицейского участка, он остановился, велел мне зайти со двора и поглядеть, что творится в участке. Я подкрался к зарешеченному окну и быстро вернулся к Махмуду.
— В левой комнате трое полицейских: двое спят, третий махрой чадит. В правой Хасан-городовой сидит за столом, а Лука — на лавке. Больше никого нет.
— Теперь поди позови Хасана. Скажи ему, что я жду его по срочному делу. Только чтобы никто не слышал.
Я прошел мимо полицейских и вызвал Хасана, как велел Махмуд. Услышав имя Махмуда, городовой насторожился и молча кивнул.
Я выбежал из участка, перепрыгнул обратно через гурь-яновский забор и притаился.
Озираясь по сторонам, Хасан приблизился к Махмуду.
— Чего тебе?
— За сколько того человека выпустишь?
— Какого еще человека?
— Тише. Которого для Маруды арестовали.
Хасан молча вперился в Махмуда.
— Вчера Шевелихин спрашивал меня, не знаю ли я, куда девались лошади Бастанова, — как бы между прочим проронил Махмуд, — он готов сам их выкупить, на собственные деньги, бог с ними, говорит, с ворами, не до них.
— А ты ему что? — Голос городового задрожал, но он тотчас овладел собой и деланно зевнул.
— Не мог же я ему сказать, что Хасан-городовой отнял лошадей у воров и продал их в Пашковской землемерам за семьдесят рублей каждую, — дружелюбно сказал Махмуд.
— Подружились вы с моим начальником, ничего не скажешь! Это после того, как ты помог ему место пристава продать? — Хасан скорбно покачал головой. — Эх-ма, добрый человек, и не стыдно тебе? Взял с Гашокова за место пристава семьсот пятьдесят рублей, а Шевилихину отдал только двести пятьдесят? Остальные — где?
