Однажды вечером они пошли в центр старого города на индийскую свадьбу — не в качестве гостей, а в составе немытой толпы, явившейся посмотреть, как выставляют напоказ семейное преуспеяние и подобающие чувства. Все были поражены богато расшитыми платьями и золотыми украшениями, хлопали при виде веселых разноцветных мужских тюрбанов. Воздух полнился тяжелыми древними ароматами, густой дым благовоний поднимался от медных горшков, расставленных на дороге перед домом. Благовония заглушали запах, доносившийся из крытых сточных канав вдоль дороги. Процессию, которая сопровождала невесту, возглавляли двое мужчин, они несли большой зеленый фонарь в форме многокупольного, с луковичными сводами, дворца. По обе стороны от невесты двумя рядами выстроились молодые люди, они пели и прыскали розовой водой на тех, кто толпился у дороги. Некоторые юноши казались смущенными, зеваки почуяли это и принялись осыпать их насмешками и оскорблениями, чтобы еще больше смутить. Невеста выглядела совсем юной, девочка-веточка. С головы до ног она была закутана в шелковые, затканные золотом покровы.
На ее запястьях и лодыжках тускло сияли тяжелые браслеты, большие серьги мерцали, словно яркая тень, из-под вуали. Яркий свет фонаря выхватил из тени силуэт склоненного лица, когда новобрачная входила в узкую калитку дома, где жил ее супруг.
Затем на улицу вынесли блюда с угощением для зевак — самосу[26], ладду[27], миндальную халву. Музыка играла до поздней ночи, струнные и ударные инструменты сопровождали голоса, которые звучали с прекрасной ясностью и точностью. Слов этих песен никто в толпе перед домом не понимал, но все равно люди остались послушать. Песни делались все более грустными по мере того, как ночь тянулась, и постепенно зеваки начали молча расходиться, спугнутые той печалью, что сулили эти песни.
2
Киджана мзури. «Красивый мальчик», — произнес Мохаммед Абдалла, остановившись перед Юсуфом. Он обхватил его подбородок ладонью — на ощупь ладонь была неровная, чешуйчатая. Юсуф мотнул головой, высвобождаясь, в подбородке запульсировала кровь.
— Ты едешь с нами. Сеид велел, чтобы ты был готов к утру. Поедешь с нами, будешь учиться торговать, узнаешь разницу между обычаями цивилизованных людей и обычаями дикарей. Настало тебе время повзрослеть и увидеть мир, а не возиться в грязной лавке.
По лицу надсмотрщика, пока он это говорил, расползалась улыбка, оскал хищника, напомнивший Юсуфу о псах, которые проникали в тайные закоулки его кошмаров.
Юсуф поспешил к Халилу в надежде на сочувствие, но тот не стал жалеть его и плакать о его участи. Он рассмеялся и ткнул «братца» кулаком в плечо — вроде бы игриво, но больно.
— А ты хотел вечно сидеть тут да копаться в саду? И петь касыды, как сумасшедший Мзе Хамдани? Там тебя тоже ждут сады. Одолжи у сеида мотыгу. Он их много дюжин везет, будет меняться с дикарями. Они обожают мотыги, эти племена. Откуда мне знать почему? Я слыхал, драться они тоже любят. Но тебе все об этом известно. Могу не трудиться рассказывать. Ты сам родом из диких краев — там, в горах. Чего ты боишься? Тебе отлично будет. Скажи им, что ты один из местных принцев, вернулся домой подыскать себе жену.
В тот вечер Халил избегал его, возился в лавке, увлеченно болтал с носильщиками. Когда же не мог более его избегать, поскольку они улеглись рядом на циновках, отшучивался в ответ на любые вопросы, какие Юсуф пытался ему задать.
— Может, в этом путешествии встретишь своего дедушку… Вот будет событие… А все эти непривычные виды, дикие звери… Или боишься, что у тебя за это время уведут Ма Аюзу? Не бойся, братец-суахили, она твоя навек. Я скажу ей, что ты плакал перед разлукой, боялся, некому будет погладить твой стручок там, среди варваров. Она будет ждать тебя. А когда вернешься, придет, чтобы спеть. Скоро ты сделаешься богатым купцом, будешь ходить в шелках и благоухать, как сеид, будешь носить кошельки на брюхе и четки на запястье, — болтал он.
— Да что с тобой такое? — вскричал Юсуф, голос его задрожал от обиды и жалости к себе.
— А что мне делать? Плакать? — со смехом парировал Халил.
— Я завтра уезжаю, отправлюсь с этим человеком и его разбойниками…
Халил зажал Юсуфу рот рукой. Они устроились в задней части лавки, потому что переднюю террасу давно занял Мохаммед Абдалла и его люди, они же загадили все кусты по краям росчисти. Халил приложил палец к губам и тихо, предостерегающе зашипел. Когда Юсуф попытался что-то еще сказать, Халил резко ударил его в живот, и мальчик застонал от боли. Его словно изгоняли из рая, его как будто обвинили в предательстве, за что — он не понимал. Халил притянул его к себе, крепко обнял, подержал так и отпустил.
— Это ради твоего же блага, — сказал он.
Утром накрытые дерюгой грузы сложили на старый грузовик — их отправляли вперед, караван нагонит их позже. Водитель грузовика, наполовину грек, наполовину индиец по имени Вакх, носил длинные черные волосы и аккуратно подстриженные усы. Его отец держал в городе небольшой заводик по производству льда и бутилированной воды и время от времени сдавал грузовик вместе с сыном внаем купцам. Вакх сидел в кабине, распахнув дверь, мягкое круглое тело уютно расползлось по сиденью. Изо рта водителя непрерывно сыпались непристойности, произносимые кротко и без улыбки. В промежутках между ругательствами он пел обрывки любовных песен, попыхивая своей бири[28].
— Будьте так добры, козолюбы, я бы с радостью сидел тут и гладил ваши задницы день напролет, но у меня и других грузов хватает, слышь. Так что навалитесь-ка, хватит нюхать дерьмо друг друга.
Если истину искать — то искать в твоих глазах,
В прочих лицах лишь вранье.
Если счастия искать — ласки мне просить твоей,
Пусть заткнется воронье.
Вах, вах, джанаб[29]! Если б махараджа услышал, как я пою, он бы каждый день угощал меня лучшим куском мяса. Странно тут у вас пахнет. Я бы сказал, воняет гниющими петушками, но, может быть, вас так кормят. Эй, бабá! Что тебе тут дают? В поте, который льется у тебя по спине, полно жира. Там, куда вы отправляетесь, слышь, любят жирное мясцо, так что следите, куда пристраиваете свои жопки. Полно, братец, хватит чесаться, пусть тебе кто другой почешет. Толку все равно никакого. От такой болячки лишь одно лекарство. Зайди сюда, к стенке, и сделай мне массаж. Я тебе пять анн дам.
Носильщики ржали, чуть не падали со смеху. Так браниться перед самим купцом! Стоило водителю запнуться, и его осыпали ответными ругательствами, поносили отца и мать, выдумывали мерзости о его детях. «Отсосите у меня», — отвечал он, хватаясь за свой пах, и вновь неистощимо бранился.
Другую часть товаров отвозили на станцию в рикваме, длинной тележке, которую вручную толкали грузчики. До последней минуты дядя Азиз о чем-то тихо переговаривался с Халилом, и тот почтительно кивал, запоминая все указания. Носильщики разбились на праздные группки, болтали, спорили, внезапно взрывались смехом, хлопали друг друга по рукам.
— Хайя, отправляемся! — скомандовал наконец дядя Азиз и подал сигнал. Барабанщик и горнист тут же заиграли, ринулись в самое начало колонны. Мохаммед Абдалла зашагал следом, высоко вздернув голову, его трость описывала в воздухе огромную дугу. Юсуф помогал толкать тележку, следил за деревянными колесами — не наехать бы кому на ногу — и ритмично ухал вместе с грузчиками. Ему было стыдно смотреть, как Халил напоследок обцеловывает руку дяди Азиза, словно готов заглотить ее целиком, только позвольте. Он всегда так себя вел, но в то утро Юсуфу стало противно. Он слышал, как Халил что-то кричит ему вслед, мол, братец-суахили, но не оглянулся.
Дядя Азиз шел в самом конце, время от времени останавливаясь, обмениваясь прощальными словами с наиболее достойными знакомцами из числа прохожих и зевак.
